А вот свидетельства историка В. Булдакова: «Коммунистическое мифотворчество стыдливо избегало показа поведения солдат в 1917 г.: по его канонам в «социалистической» революции, даже свершившейся в разгар войны, полагалось проявить себя пролетариату в союзе с «беднейшим» крестьянством. После не предусмотренных догмой некоторых историографических прорывов 20-х годов, рассмотрение действий солдатских масс было загнано в схему «партия-армия-революция», где воинам надлежало действовать по указке большевиков, а не командования. Всякий расхристанный солдат, плюнувший в 1917 г. в лицо офицеру, имел шанс попасть в ряды «сознательных»; пьяное буйство солдатских толп могло быть отнесено к разряду революционного творчества. Дело дошло до предложений считать армейскую среду кузницей «рабоче-крестьянского союза», довершившего торжество стремящейся к миру во всем мире власти. На деле солдаты могли вести себя либо как профессионалы, либо как социальные изгои»[114].
Так срабатывает традиционалистское «начало» в эпоху смуты и распада государственности. «В переломные моменты истории все определяет агрессивное начало, малопривлекательные носители которого выступают историческим воплощением того возмездия, которое заслужила старая система. К 1917 г. армия представляла собой гигантскую социальную массу: только на фронте солдат и офицеров было 9620 тыс. (еще 2715 тыс. составляли лица, работавшие на оборону — от строителей прифронтовой полосы до работников Красного Креста), в запасных частях тыловых военных округов числилось до 1,5 млн. людей в военной форме — цифра, сопоставимая с количеством имеющегося здесь промышленного пролетариата. К этому надо добавить 3 млн русских военнопленных, большинство которых хлынуло в Россию в 1918 году. Через армию с революцией оказалась связана наиболее активная часть населения. К этой людской массе присоединилась часть военнопленных центральных держав, представители которых в апреле 1918 года на своем съезде «интернационалистов», подобно большевикам, объявили войну собственным «империалистическим» правительствам»[115].
Пытаясь понять природу солдатского бунтарства, В. Булдаков полагает, что это связано с осмыслением психологии превращения «человека земли» (а армия в основном состояла из крестьян) в «человека с ружьем». С какими чувствами шли крестьяне на войну? Для крестьянина уход в армию означал, что он становился человеком, несущим «государеву службу». Воинский долг психологически приближал его к власти; всем следовало уважать самый процесс перехода в это новое качество. Призывник достаточно долго и демонстративно «гулял» на глазах у «понимающей» общины. Поэтому в июле 1914 г., когда последовала спешная мобилизация с запретом спиртного, новобранцы взбунтовались. Однако «озорство» заканчивалось, как только рекруты получали обмундирование. И все же статус солдата был унизительным; не случайно многие из них восприняли свободу как возможность «погулять» в городе «как все». Особенно плохо приходилось «инородцам», порой едва понимавшим по-русски. Так в армии «концентрировался социокультурный раскол, исподволь деформировавший патерналистскую пирамиду». Командиров можно было бы уважать за профессионализм и отвагу. На деле же солдаты часто подмечали у них паническую боязнь высшего начальства, нерешительность, казнокрадство, пьянство, шкурничество и карьеризм. Даже кадровые офицеры, число которых неумолимо таяло, прямо или косвенно развращали солдат своим поведением.
В целом тип взаимоотношений офицеров и солдат в России к 1917 г. можно охарактеризовать как переходный. Известно, что истинный аристократ «не слышит» разговоров лакеев между собой. Русский барин-офицер иной раз пытался вникать в их существо, интеллигент-маргинал пробовал по народнической привычке учить, а в определенных обстоятельствах и заискивать перед солдатами. В 1917 г. офицеры демонстрировали все крайности этого поведения, что их и сгубило. Солдат «демократизирующейся» армии могли бы образумить кастовая спаянность и решительность офицеров. Этого-то они и не увидели. Бывшие крестьяне неплохо воевали, когда армия наступала и им кое-что перепадало из трофеев. Позиционной войны они не любили. Солдаты охотнее шли в атаку, узнав, что у противника полны фляжки спиртным; чтобы поднять воинский дух, достаточно было намекнуть, что впереди винный склад[116].
Еще более обнаженно и жестко пишет о российской смуте начала XX в. историк и писатель С. Баймухаметов. Что занесло русский народ в революцию? Сейчас-то известно, что никаких таких особых предпосылок к революции не было. И даже наоборот: экономика страны на подъеме. Конечно, жизнь рабочих в тогдашней заводской слободке далеко не мед и не сахар. Но все же и не тот беспросветный мрак, какой обычно рисовали коммунистические историографы. Даже в любимом советскими идеологами романе Горького «Мать», если читать его внимательно, жизнь эта выглядит совсем иначе, нежели в учебниках. Что же случилось? Как это определить? Массовое помрачение разума? Господь в единый год и час лишил разума стомиллионный народ? Монархическую Россию привели к краху именно дворяне. Ответственность за революцию лежит на них, как на правящем классе. Вспомним слащавую формулу отношений помещиков и крепостных: «Вы — наши отцы, мы — ваши дети…» Но если дети в один исторический миг порезали, поубивали, расстреляли отцов, а отцовские усадьбы разграбили, загадили и сожгли, то кто виноват в том? Значит, такие были отцы?.. Смешно считать, что русский мужик в Семнадцатом году царскую власть на штыки поднял, потому что проникся идеями Маркса-Энгельса-Ленина. Нет, мужик нутром почуял, что пришла, наконец, сладкая возможность отомстить за века унижений. И люто отомстил! В том числе и самому себе[117].
На исходе горбачевской перестройки у нас были опубликованы «Окаянные дни» И. Бунина, который первым увидел в Ленине «прирожденного преступника», который не остановится ни перед чем и выполнит все затаенные желания массы. Бунин говорил, что большевики убили чувствительность. Мы переживаем смерть одного, семи, писал он, допустим, труднее сопереживать смерти семидесяти, но когда убивается семьдесят тысяч, то человеческое восприятие перестает работать.
«Так про народ не писал еще ни один враг революции, — вспоминает С. Баймухаметов свои ощущения после ее прочтения. — Сколько там ужаса пополам с брезгливостью, физического отвращения и тяжкой ненависти ко всем этим солдатам, матросам, «этим зверям», «этим каторжным гориллам», мужикам, хамам, которые вдруг стали хозяевами жизни и смерти, ко всему революционному быдлу»[118]. А ведь взялись эти прирожденные преступники, Иван Алексеевич, из крепостных деревень ваших дедов и прадедов. Из крепостного рабства. И страшно, и надолго перекурочили всю судьбу России потому, что иначе не могли. Потому что раб — не человек. Когда человек становится рабом, то все человеческое опадает с него сверху, как шелуха, а изнутри, из души, выжигается дотла. Раб — это быдло, т. е. скотина. А раз скотина, то можно все, ничего не страшно и ничего не стыдно. То есть вообще нет ничего. Никаких устоев. Говоря нынешним языком уголовников — полный беспредел. И так росли и воспитывались дети, и внуки, и правнуки, и праправнуки. Четыреста лет рабства. Почти двадцать поколений, родившихся и выросших в ярме, не знающих в своем воспитании ничего, кроме подлой науки холопского выживания[119].
