татары начали просто падать на землю, на своих товарищей, в воду…
— Добивай!!!
Но вои все понимают и без моей команды. Отвесно рухнули вниз секиры, круша черепа и отсекая поднятые руки, взметнулись мечи, пронзая поганых насквозь…
— Щиты!!! Щиты над головами!!!
Чуйка, а точнее сиреной взвывшее чувство опасности меня не подвело — монгольские лучники, все же прекратившие обстрел во время ближнего боя с половцами, с секундным опозданием обрушили град срезней на наши головы! Но большинство ратников уже успели вскинуть щиты, спасаясь от стрел…
Темник Шибан с нарастающим нетерпением и раздражением смотрел на бой у засеки орусутов, выросшей над самой рекой. Его буквально оскорбляла смелость врага, с горсткой нукеров бросившего вызов его тьме. И ведь при этом не сдающегося, не дрогнувшего, не истребленного врага, умело навязавшего чингизиду ход боя на своих условиях! Брат ларкашкаки уже понял, что кипчаки не смогут прорвать строй орусутов, что их натиск приведёт лишь к потерям — потерям нукеров, потере времени… Но если мужей старого монгольского врага Шибану было нисколько не жаль, то время он ценил…
— Пусть кипчаки выходят из боя. Пусть покоренные батыры народа асутов, зихов, грузин спешатся — и добудут победу!
Всего парой мгновений спустя гонцы-туаджи уже несли волю чингизида вождям покоренных, яростно подгоняя плетями самых быстрых скакунов тумена…
Меня нисколько не обмануло ни отступление половцев, отброшенных нашей атакой от надолбов, ни притворное молчание лучников врага. Противник перестраивался… И все же я был рад короткой передышка, позволившей отдышаться, восстановить силы, отвести в тыл раненых… Был рад ровно до того мгновения, когда увидел на противоположном берегу речки спешивающихся всадников. Рослых, русых или рыжих, всех поголовно в шеломах и бронях — чешайчатых или же кольчугах — да с мечами, саблями, копьями… Уцелевшие во время монгольского завоевания, опытнейшие воины алан, касогов и грузин, поставленные в единый строй жестокой волей монголов.
Они ведь будут биться не хуже гридей старшей дружины…
— Этих мы, братцы, не удержим… Стоим стеной какое-то время, после чего по моему приказу начинаем медленно пятиться назад. Но бежать не смейте! Как пройдём сквозь надолбы — все в строй, сцепив щиты. И вновь пятимся, отводя правое плечо сильно назад — а вот левое должно держаться столько, сколько возможно… Нам их потребно вытянуть на себя и повернуть спиной к лесу, под удар гридей старшей дружины!!!
Когда-то слышал, что для лучшего управления боем, для победы, необходимо довести до каждого бойца его маневр. Что же, вот и объяснил — как смог…
— Первак, спасибо тебе за помощь.
Ещё юношеские, практически гладкие щеки отрока младшей дружины покрылись краской от смущения, но голубые глаза молодого воя радостно засияли! По-доброму усмехнувшись в душе, я попросил парня:
— А теперь поспеши к Гордею, голове стрельцов наших, да передай мой наказ: срезней зря не тратить, против этих витязей бесполезно. Пусть готовят все стрелы грененые да с наконечниками-шилом, да ждут, когда мы за надолбы отступим и врага к лучникам хотя бы боком обратим… Понял, о чем я толкую?
Отрок часто закивал:
— Как не понять, воевода?! Все понял!
— Ну, а раз все понял, то беги, выполняй…
Отослав ординарца, я вздохнул чуть свободнее. Ответственность у меня в сече за всех воев — да этот все же ребёнок практически, хотя и успел уже пролить в бою кровь поганых… Пусть ещё поживет. Хоть немного…
Враг тронулся вперёд плотной колонной, выставив перед собой копья. А вот у моих младших дружинников копий нет, подавляющее большинство их конные лучники… С досадой цокнув языком, я с сильным волнением воздел глаза к небу — и тут же встретился со спокойным и по-неземному умиротворенным взглядом вытканной на стяге суздальцев Богородицы. Кажется, это тот самый образ «Знамение», явленный войску Андрея Боголюбского на стенах Новгорода… Запал же он владимирским ратникам в душу! Не отрывая взгляда от лика Божьей Матери, я одними губами, но с чувством прошептал короткую просьбу:
— Помоги нам…
Аланский вождь Дауг неотрывно смотрел на развивающийся над строем русов стяг с ликом Богородицы, а губы его безмолвно шептали, все время повторяя:
— Прости нас… Прости нас! Прости…
Словно спасаясь от жгущего душу взгляда Небесной Царицы, он невольно посмотрел на ставку темника — и алана всего аж перекосило от омерзения! Столь резким и разительным был контраст между стягом невольных врагов-единоверцев с ликом Божьей Матери — и бунчуками язычников с их конскими хвостами…
Дауг никогда не был сторонником союза с монголами — он был их врагом. Его отец пал в сече с погаными семнадцать зим назад, прикрывая собой последнего музтазхира Алании Хаса. А воины Дауга ещё летом яростно дрались на подступах к Магасу — его род сохранил верность наследникам музтазхира. Дауг думал, что не выживет, что мужчин его рода всех перебьют, прижав к горам — там аланы встали на пути татар живым щитом, прикрыв отступление беженцев в столицу… Но когда воинов вождя осталась уже жалкая горстка, всего полторы сотни, монголы предложили Даугу и последним мужам его рода жизнь в обмен на верную службу. Предложили через передших под их руку предателей…
И после всех сражений и испытаний, выпавших на его долю, смертельно уставший вождь вдруг почувствовал, что внутри его что-то сломалось. Что подточенная последними испытаниями воля уже не столь сильна — как и его готовность погибнуть за правое дело… Что они, ещё совсем недавно имевшие крепость камня, отступают перед страстной жаждой жизни! А последняя жарким пожаром вспыхнула в его душе, когда появилась вдруг возможность спастись…
И Дауг стал предателем, пытаясь оправдать свое решение стремлением спасти уцелевших воинов… Он стал одним из сотен, тысяч предателей, переметнувшихся под руку монголов после поражения — и составивших большую часть татарских тумен в походе к последнему морю.
Однако душа вождя бродила, сильно бродила. Ещё тогда, в горах родной Алании он решил, что при штурме столицы развернёт свое оружие против завоевателей. Тем более, что в городе могли укрыться и его семья, и семьи его воинов — коли родичи успели добраться до Магаса с прочими беженцами… Однако осаду горной крепости поганые быстро свернули, спешно перебросив тумены на север… Долгий, изматывающий путь и жизнь среди татар и вчерашних противников из враждующих с его тейпом родов примирили Дауга с его положением. Ради русов умирать он не собирался… Однако предательское истребление дружинников, следующих с татарами, разбудило только-только притухшую ненависть к завоевателям — столь мерзкий поступок был достоин самого сурового наказания! И оставаясь среди
