— Слушаюсь, вашбродь!
— Вот и ладненько! — Оглядев отдыхающее воинство, я обратил внимание на солдата, который, отделившись от общей массы, кругами ходил вокруг подорванной немецкой полевой семидесятисемимиллиметровой пушки, внимательно ее разглядывая. Там присел, тут осмотрел, пощупал и стал возиться с затвором. — Это еще что за фрукт?
— Где?
— Да вон, у пушки!
— Этот вроде из шмелевских, вашбродь, из четвертого взвода! Кажись, Степанов его фамилия.
— А ну-ка подойдем к нему.
Подобравшись поближе, мы увидели, что солдат уже ковыряется в открытом затворе орудия.
— Чем занят, гренадер? — поинтересовался я.
Тот дернулся, развернулся к нам и, вытянувшись, отрапортовал:
— Рядовой Степанов! Любопытствую устройством сего механизма, вашбродь! — и замер, глядя на нас сверху вниз.
Е-мое! Здоровенный-то какой! Как шкаф! Причем трехстворчатый…
Степенный мужик, лет около тридцати. Пышные усы, нос картошкой и прямой и бесхитростный, как у ребенка, взгляд.
— И как? Интересно?
— Так точно, вашбродь! Уж и разобрался вроде, как работает…
— Понимаешь в этом что-то? Учился где? Работал?
— Кумекаю маленько, вашбродь! Как положено, в приходской школе обучался. Кузнецом был…
— А почему был?
— Да как женка родами померла, так и запил… Кузню спалил спьяну. Да что уж теперь. — Степанов махнул огромной, как совковая лопата, ладонью.
— А дальше что?
— А дальше — брату моему молодшему гумага призывная пришла. А у него семеро по лавкам да родители на попечении. А у меня ни жены, ни детей, ни хозяйства путного. Вот вместо него и вызвался в армию идти.
— Как звать-то тебя, рядовой Степанов?
— Степаном величают, вашбродь!
— Вот что, Степан! Сейчас ты пойдешь с унтер-офицером Наумовым — он тебя к делу интересному приспособит. Как раз по тебе!
— Слушаюсь, вашбродь!
— А ты, Наумов, отведи-ка его к нашим пулеметчикам. Скажешь, я приказал. Мужик здоровый, к технике интерес имеет опять же. Пусть пользу приносит, а то во всей роте от силы человек десять знают, с какой стороны за бертье-федорова браться. А у нас еще и пулемет немецкий в хозяйстве образовался. Не пропадать же добру!
Вечером, вместе с ротой возвращаясь с занятий, я нарвался на штабного начальника. То, чего так опасался Казимирский, все-таки случилось. Причем начальство было очень высокое…
Рота строем пылила по дороге в сторону Штрасбурга, когда мимо нас пронесся кавалерист с криком: «Дорогу! Дорогу дайте!»
Оглядываюсь и вижу, что нас догоняет группа всадников, сопровождающих какую-то повозку. Пришлось отдать роте команду «Стой!» и свернуть на обочину.
Мимо нас в сторону города медленно проехала огромная…
Э-э… Карета? Фаэтон?
В общем, длинное и массивное сооружение в екатерининском стиле с большущими задними колесами, запряженное шестеркой лошадей тремя выносами.
Впереди — кавалерист-ординарец, позади — еще двое. На козлах два солдата с шашками и карабинами.
Проехав чуть вперед, экипаж внезапно остановился. Из фаэтона выглянул тучный седой генерал с пышными усами и бакенбардами и орденом Святого Владимира на груди. Пыхтя и отдуваясь, он выбрался на дорогу и зашагал к нам. Вслед за ним из антикварного транспорта выскочил юркий поручик в малиновых гусарских чикчирах[70] и высоких сапогах с серебряными розетками.
Ешкин кот! Только этого мне не хватало…
Я, откровенно говоря, растерялся: «Что делать-то?»
Но рефлексы, вбитые в военном училище, не подвели.
— Ро-о-та! Нале-э-во! Ру-у-жья снять!
Гренадеры сняли оружие, приставив его к ноге.
— Слушай! На кра-ул!
Четко взяли на «караул» и на счет «три» изобразили равнение на приближающееся начальство.
Я же встал перед строем посредине и, дождавшись, когда генерал приблизился на положенные уставом восемь шагов, откозыряв, доложил:
— Ваше превосходительство! Десятая рота Московского восьмого гренадерского полка следует с полевых занятий в расположение части! Младший офицер роты прапорщик фон Аш!
— Здорово, молодцы-гренадеры! — гаркнул генерал сиплым басом.
— Здра-ви-я же-ла-ем, ваш-прес-схо-ство! — проревел в ответ строй.
— Стремоухов, генерал для поручений штаба корпуса, — представилось мне начальство. — А это мой адъютант, — указал он на поручика-гусара. — Я направляюсь в штаб вашей дивизии с инспекцией по вопросам снабжения. А посему хотел бы задать вам несколько вопросов! Прямо здесь! Дабы избежать показных реляций со стороны ваших начальников. Отвечайте как на духу, прапорщик: как в вашем полку работает интендантство? Доставляет ли сено, овес, хлеб, сухари и прочие реестровые съестные припасы? Всего ли хватает? Как обстоит дело со снабжением военным снаряжением и огнеприпасами?
Я мысленно перекрестился и стал отвечать. Коротко и ясно. Мол, снабжают отменно всем необходимым, жалоб не имеется, и далее по пунктам. Чего мне скрывать-то?
Генерал слушал и кивал, а адъютант — записывал.
— Что ж, хорошо! Хорошо… — наконец произнес Стремоухов. — А что местные жители?
— Большинство покинули город, а немногие оставшиеся переносят наше присутствие смиренно и терпеливо, ваше превосходительство.
Адъютант прекратил писать, нахмурился и посмотрел на меня исподлобья.
— Понемногу привыкают? — переспросил генерал.
— Так точно, ваше превосходительство.
— Ну-ну… — усмехнулся в усы Стремоухов и махнул адъютанту: — Запишите: «Жители привыкают к нашим войскам».[71]
— Благодарю, прапорщик, за краткий и обстоятельный доклад! Продолжайте движение! — И, повернувшись к строю, прогудел: — Благодарю за службу!
— Рады стараться, ваш-пре-схо-ство! — слаженно отозвались гренадеры.
Погрузившись в экзотический экипаж, начальство степенно удалилось в сопровождении конвоя, а я облегченно вздохнул!
Обошлось! Слава богу!
Когда мы наконец дотопали до города, Штрасбург напоминал растревоженный улей.
Причем в варианте худшем, чем в день прибытия штаба дивизии.
На ротной квартире нас встретил Лиходеев, сияющий как медный пятак по причине избавления от зубной боли.
— Здравия желаю, вашбродь!
— Ну что? Излечили тебя наши эскулапы?
— Про эскалопа не скажу, не знаю! — честно ответил фельдфебель. — А вот младший дохтур Бусаров — вылечил! Зуб выдрал да на память подарил!
— Вот видишь! А ты идти не хотел! Одними травками здесь не поможешь! Тут хирургическое вмешательство нужно.
