— А мы немного «разрядились». — Сережа улыбнулся. — Только знаешь, Чернецкой, а ведь колокольчик прозвенел.
— Ты имеешь в виду…
— Именно. А разве ты сам сейчас не чувствуешь, что отныне мы обречены на трезвость? Оно сказало, что мы перебесились этим, Его Высочество чистоплюйство.
— Остается поступить как подобает лояльным подданным. Конечно, чувствую, Ржевский: липко. Как грязная клейкая паутина на мозгах. Б-р… — Женя передернулся, и в его глазах мелькнула какая-то не высказанная вслух очень неприятная для него мысль. — А ты знаешь, что самое гадкое в этом замутнении сознания?
— Ну?
— Оно несовместимо с внутренней свободой.
— Принято считать наоборот — оно расковывает внешнее проявление и делает его безоглядным…
— И все же это — рабское состояние. Ты бросаешься в поток чего-то влекущего, но не подчиненного твоей воле. И это — самое унизительное, Ржевский.
— Ты прав… Plaudite rives, plaudite amici39… А все же для заключительного аккорда вчерашнее было недурно!
— Еще бы — я не далее как утром слышал шуточку: «Ржевский, который перепутал генерала с кардиналом…»
— Воображаю, с каким удовольствием Задонский рассказывал эту эпопею за бриджем!.. Слушай, Чернецкой, а тебе не жутко: представь — вечная трезвость.
— А что поделаешь? Нельзя же разочаровывать начальство в благодетельном воздействии читаемых офицерам нотаций. — Чернецкой, не расплескав свой кофе, увернулся от Сережиной седельной сумки.
— Да, г-н штабс-капитан. Каждый военспец (а деликатный термин?) в ближайшие дни станет очень опасным орудием в руках врага… А этот Остапов — особенно. Поэтому Вик и просил передать, что все должно быть сделано как можно скорее… Вот, пожалуйста, досье.
— М-да… Ну что же, г-н подпоручик, передайте Вику, что операцию я проведу завтра.
— Вот этого я, к сожалению, сделать не могу: господина Штей… Вика я уже не увижу в ближайшее время. Завтра я, даст Бог, буду уже на передовой. — Чернецкой улыбнулся, поднимаясь. — Удачи Вам, г-н штабс-капитан.
— Вам также.
Юрий проводил Чернецкого до дверей.
Вприпрыжку, по-мальчишески, слетая по ступеням, Женя на ходу надел и опять низко надвинул кепку.
«Интересно, достаточно ли пролетарский у меня вид?» — подумал он, распахивая входную дверь.
Сережа медленно поднимался по лестнице. «Как же бесконечно мало было этих двух недель!.. Немногим больше, чем двух… Какой же нелепый бред эта военная путаница, сколько разговоров она не дает довести АО конца, до чего-то бесконечно важного, что должно венчать эти разговоры… Ох, как же мы не договорили. Ладно, passons. Даст Бог, договорим когда-нибудь. Во всяком случае — если суждено договорить. Но сейчас мне просто очень хотелось бы его увидеть, обменяться парой колкостей, повалять дурака так, как только с ним это для меня возможно… А ведь я не пытался никогда разгадать Женьку Чернецкого, хотя даже на посторонний взгляд он представляет собой, мягко говоря, то еще уравнение со многими неизвестными… Но я не пытался никогда его решать потому, что у меня с самого начала было чувство, что на самом деле я все знаю, знаю так глубоко, что никакие мои догадки или Женькины откровения не смогли особенно много к этому добавить».
Открыв своим ключом дверь квартиры, Сережа прошел в гостиную.
— Кстати, Ржевский. Теперь все в сборе. Итак, господа офицеры, завтра нам предстоит небольшая операция. От нас требуется срочно ликвидировать красного военспеца — дезертировавшего в Петроград из действующей армии капитана Остапова, который занимается сейчас разработкой планов Петроградской обороны. Остапов живет не один — с ним жена и, кажется, ребенок. Дом — на Литейной. За домом необходимо с утра установить наблюдение. Первым будет… — Некрасов неожиданно замолчал и резко подошел к дверям.
— Что ты здесь делаешь?
— Слушаю.
— Ты подслушиваешь, и это очень скверно.
— Нет, дядя Юрий, я бы потом все равно вошла. Дядя Юрий, я хочу, чтобы Вы завтра взяли меня тоже.
— Куда?
— Я все слышала. Я хочу с вами. — Девочка, гибко вытягиваясь, старалась заглянуть в глаза Некрасову. Ее лицо было странно неподвижно. — Дядя Юрий, я же все поняла… насчет папы. Еще вчера поняла. Я хочу с вами.
— Хорошо. — Некрасов открыл перед Тутти створку двери. — Завтра ты пойдешь с нами. Ты довольна? А теперь немедленно иди спать.
Дверь затворилась.
— Тебе не стоило ее обманывать, — негромко сказал Вадим.
— Я не обманывал. — Некрасов медленно смерил его холодным прозрачным взглядом. — Она действительно может пригодиться.
— Ты сотлел с ума! — Вишневский привстал.
— Должен сказать, Некрасов, что я также не могу воспринять Ваших слов иначе, как следствие неожиданного помрачения рассудка.
— А что Вы можете предложить? — Некрасов повернулся к Никитенко, неожиданно порывисто вскочив. — Что вы можете предложить? Вам кажется, что для нее было бы лучше сейчас, чтобы самым страшным в жизни была слишком строгая классная дама в гимназии? Так ведь в той гимназии, где она должна учить французские спряжения, сейчас располагается какой-нибудь лазарет или склад! А отец этого ребенка расстрелян Чекой в каком-нибудь гараже… Того мира, где ей место, — нет!!
— Но все-таки, Некрасов, это не довод. Ребенок не должен видеть крови.
— Это — довод, Стенич, все мы здесь ежеминутно рискуем собой. А разве она ограждена от того, что на языке романистов именуется «превратностями войны»? Имеем ли мы право давать ребенку обманчивое ощущение прежнего мира? Лишний шанс, чтобы она выжила, — сделать прививку кровью, раньше, как только можно раньше… Детская психика — гибкая, я очень надеюсь на то, что она сможет выжить, приняв такую прививку. А если нет — значит, ей все равно погибать. Здесь, в обществе пятерых вооруженных мужчин, она ни на минуту не находится в безопасности. Надо понять, что Смутные Времена не щадят никого и ни для кого не делают исключений… Ребенок прежнего мира не способен выжить в этом. А Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТОТ РЕБЕНОК ВЫЖИЛ.
«Это когда-нибудь кончится или нет?» — раздраженно подумал Сережа, разглядывая золотистые латинские буквы на голубоватом мундштуке папиросы: пальцы, державшие ее, дрожали.
День, не хмурый и не солнечный, почему-то не казался летним: даже июньская листва на немногих чахлых деревьях как-то не обращала на себя внимания, а тяжелые и холодные громады домов замыкали пространство улицы так давяще и мрачно, что казалось, будто смены времен года не существует вообще… На противоположной стороне зияла темным провалом разбитая магазинная витрина: над ней торчали еще железные крючья, прежде державшие вывеску. Ветерок гнал по булыжникам мостовой пыль, всяческий мусор и шелуху подсолнухов.
