мог бы стать император ромеев, что умрет через несколько дней. Я помогу Йакубу встать на верную дорогу. Ты же запомни — через пять дней с войском у Рима.
С этими словами он вышел из комнаты, сопровождаемый стражей из зинджей, оставив герцога тупо смотреть на женский труп, покрытый черными пятнами.
— И потом они оба уселись на своего проклятого слона и убрались восвояси! Что же, остается надеяться, что сарацин не обманул, когда говорил о помощи под Римом.
Спустя три дня после разговора в Марселе Ульфар вернулся в Павию — старинную столицу лангобардов, пока Гримоальд не перенес свою резиденцию в Рим. Сейчас же герцог находился в опочивальне королевского дворца, облаченный в лишь плащ из алой парчи, наброшенный прямо на голое тело. В руке Ульфар держал золотой кубок с красным вином, шумно прихлебывая в промежутках между словами. Рядом, на обширном ложе, выстланным куньими и лисьим мехом, возлежала обнаженная пышногрудая женщина с длинными черными волосами. Куртизанка Валерия из Гераклеи была любимой наложницей вдовца-герцога, который предпочитал ее всем своим случайным любовницам.
— И ты выполнишь его условия? — небрежно спросила она, переворачиваясь на спину и лаская пальцами полные груди с набухшими алыми сосками.
— Придется, — передернул плечами Ульфар, — если бы ты видела то, что видел я...ладно! Пусть сначала поможет мне захватить Италию, а там посмотрим. Если он попробует возложить на меня свою лапу, я отрублю ему ее по локоть- а потом и голову!
С этими словами он залпом допил вино и, отшвырнув кубок, навалился на кровать, подминая под себя податливое женское тело.
— К Дьяволу проклятого сарацина, — сказал он, жадно лобзая цветущие прелести куртизанки, — сегодня я не хочу ничего слышать о халифе. Боже, какая же ты...А-ах...
Острые ногти вонзились в его спину, проводя кровоточащие борозды, пока женщина игриво кусала мочку уха мужчины. Тело герцога еще сотрясалось от наслаждения, когда смертоносный яд, скрытый под ногтями Валерии, проник в его кровь.
— И так, моими устами король-император Редвальд говорит аварам, что война с франками закончена — и наша граница продвинулась к западу от Рейна.
Со своего трона под идолом Сварги-хана, каган Эрнак внимательно смотрел на высокого светловолосого мужчину, одетого в бело-синий плащ, отороченный мехом барса. Голубые глаза с некоторым вызовом смотрели на владыку авар: Агилольф, герцог бавар, выступал сейчас как посланник короля Редвальда — и говорил он о вещах, что давно стояли камнем преткновения между владыками.
— Новых земель нам вполне достаточно, — продолжал герцог, — и на востоке нас устроит лишь мирные границы и прочный мир. Готов ли каган пойти на это?
— Готов ли я? — переспросил каган, — а почему бы и нет? Что мешает нам жить в мире с твоим королем? Правда, его брат, Крут, обещал мне Вену...
— Редвальд на это не пойдет, — быстро ответил Агилольф.
— И я не жду этого от него, — кивнул Эрнак, — он не в ответе за слова своего предшественника и не обязан мне ничем, как был обязан Крут. Что же до меня — то я устал от войн: даже с булгарами, с которыми мы сражались все эти годы я намерен заключить крепкий мир. Такой же мир я могу заключить и с Редвальдом.
— Мой король будет рад это слышать, — кивнул Агилольф, — но он неохотно верит словам, за которыми не видно дел. Пока владыка аваров дает убежище сыну Ярославы и дочери Крута...
— Ярополку я не даю никакого убежища, — быстро ответил Эрнак, — он предал меня, также как и всех своих братьев. Я отправлял его послом к хазарам, договариваться о союзе против болгар — а он наплевав на это, взял в жены вдову мадьярского князя, ввязался в не нужную мне войну с хазарами. Сейчас, говорят, он уже посматривает на мои владения — и поэтому я вынужден мириться с болгарами. Само собой, что мне не нужна война еще и на западе — я с радостью выдал бы вашему королю Ярополка — если бы мог.
— Прискорбно, — качнул головой Агилольф, -а что насчет дочки Крута?
Вместо ответа Эрнак бросил взгляд на сидевшую рядом с ним Неду, а та, усмехнувшись, хлопнула в ладони. В следующий миг в зале появилась служанка из славян, одетая в простое белое платье. За руку она вела худую девчонку, лет четырех, наряженную в яркое платье из синего и золотого шелка. Огромные глаза, казалось, только
