Я не скоро позабуду его ответ:
– Ваши слова находятся на грани с богохульством, мой друг.
Для него я свел сотворенный порядок и все вещи в нем к чему-то даже менее значительному, чем простой механизм Ньютона, – к простой цепочке единиц и нулей, материи и пустоте. То, что Землей и небесами можно было бы управлять ex nihilo – из ничего, нулями, отсутствием Господа, – не ускользнуло от внимания этого проницательного человека. Он сказал:
– Математика – продукт ума, а не наоборот. И то, и другое – творения совершенства Господнего.
Мне стоило понять, что он дает мне возможность остановиться, и даже отступить от того, что ему показалось сколь логичным, столь и еретическим выводом из моих заключений. Но широкие возможности ментальных абстракций всегда манили меня, соблазняли, я хотел бежать вдаль, словно жеребец, который отвязался после долгих лет работы на мельнице, или, может, как обезумевшие умирающие лошади Бразилии. Я попросил его подумать об автоматическом фортепиано: тот же механизм, который превращает цифры на карточках в ноты, можно развернуть в обратную сторону, кодируя удары клавиш в последовательность отверстий, пробитых в картонке. Тогда мы смогли бы получить точную запись выступления любого музыканта в любой период времени, сохранить все мысли и замыслы Генделя или Вивальди-отца навеки. Эту запись можно было бы размножить неограниченное число раз наподобие того, как печатают книгу, создать вечное воспоминание о выступлении, независимое от слабости и капризов человеческой памяти. Это модель части разума: я предполагал, что всего через несколько лет после того, как механизм управления получит признание в промышленности, будут найдены способы записывать и кодировать другие аспекты человеческой мысли.
– Тогда возблагодарим Господа, что наши души – нечто большее, чем просто цифры, – сказал Квинн. Он приподнял наше изобретение, и на мгновение я испугался, что он бросит его в реку. Квинн положил его на палубу, словно младенца, мучающегося от кишечной колики. – Модель модели разума. Ваш механизм, месье Фалькон, всех нас сделает рабами.
Его разум является рабом доктрины, он так же закован в кандалы, продан, как те бедняги, которые проплывают мимо нас на галерах. Как только разговор заходит о божественном, спор окончен. А каким покровительственным тоном говорит со мной проклятый иезуит! Он самонадеянно полагает, что владеет истиной в последней инстанции, что ему не нужно вступать в споры, ведь я могу быть прав только при условии, что согласен с его доктриной. Больше в тот вечер мы не разговаривали, расселись по гамакам, он отгонял москитов дымом крепких сигар, которым отдает предпочтение, а я злился, мысленно выстраивал аргументы и возражения, разоблачая его глупость и легкомысленность. Увы, все мои попытки будут бесплодны, ибо не мы открываем истину, но она дается нам. Меня злило, что человек столь одаренный и умный доведен до состояния ребенка под гнетом догмы своего ордена.
Храни и спаси тебя Господь, дорогая сестрица, выражаю свою любовь Жану-Филиппу, малышам Бастьену, Аннет и Жозе – он должно быть уже совсем большой. Наверняка Жан-Батист уже вернулся во Францию и оправляется после дизентерии. Передаю ему братский привет. После Сан-Жозе-Тарумаша возможностей отправить письмо будет мало, если вообще будут, так что, возможно, это последнее письмо, которое ты от меня получишь до окончания эксперимента. Если увидишь Мари-Жанну, то передай мои слова, которые утешат ее и придадут уверенности на время нашей вынужденной разлуки: «Я решил, и мой ответ – да. Всем сердцем».
С любовью,
Твой брат Робер.
Льюис Квинн начинал упражнения на рассвете. Корабль стоял на якоре у северного берега, чтобы рабы не сбежали, они спали прикованными к веслам. Лохмотья тумана клубились над водой и цеплялись к деревьям, теснившимся на глинистой прибрежной полосе. Река казалась океаном, дальний берег было не разглядеть сквозь пар от скрытого внутри тепла. Звук стелился близко к поверхности воды под гнетом слоев теплого и холодного воздуха, казалось, он идет сразу со всех сторон и преодолевает невероятно далекое расстояние. Льюис Квинн поймал себя на том, что задержал дыхание, сдерживая малейший хруст сустава или пульсацию крови, дабы распутать узор голосов, растекшийся вдоль реки. Языческий вопль обезьян-ревунов – они уже не пугали его так, как во вторую ночью после отплытия из Белена, когда ему показалось, что это адские полчища, – лягушки, насекомые, утренние крики птиц, чистивших перья, но на фоне всего этого… плеск? Весла? Он пытался услышать, но водовороты в потоках тепла и прохлады сметали еле слышный звук обратно в общий хор. Внезапно все остальные чувства перебил запах воды, прохладной и священной. Радость была столь острой, что граничила с болью, и Квинн схватился за перила. Он чувствовал течение реки, мир двигался под ним. Он был бесконечно малой песчинкой в окружении славы и незнания, словно орех в толстой скорлупе на ветви дерева. Квинн повернулся лицом к жемчужносерому скрытому солнцу, а потом прижал руку к сердцу. Грех поклоняться созданию раньше, чем ты поклонился Создателю. Тем не менее. Он положил книгу в кожаном переплете на перила, развязал тесемку, открыл рукописные страницы. Это тоже радость, огонь другого толка, он кропотливо переводил «Духовные упражнения»[153] на ирландский. Вторая неделя. День четвертый. Размышление о двух знаменах.
Лойола – искусный солдат. Везде-то у него непереводимая игра слов.
– Чудесное утро, святой отец.
Жестокая громкость голоса для Квинна, который приготовился погрузиться в тишину, прозвучала словно удар. Он пошатнулся рядом со скрипучими перилами.
– Простите, святой отец. Я не хотел напугать вас.
Фалькон стоял на кормовой части, наполовину скрытый тенью тента. Он тоже положил открытую книгу на перила – это был этюдник в кожаном переплете, в котором он рисовал углем.
– Глава нашего ордена считает рассвет самым лучшим временем для благочестивых размышлений.
– Он прав. И какая тема сегодня?
– Два знамени, Иисуса Христа и Люцифера.
Зачастую во время путешествий Квинн возвращался к духовным упражнениям. Поездка из Коимбры до Лиссабона на почтовой карете была лишена удобств, поскольку ему предназначалась роль не более чем почтового груза. Плавание до Салвадора стало временем для подготовки, изучения лингва-жерал и трудов великих исследователей и миссионеров. Пока они неспешно ползли вдоль побережья к Белен-ду-Пара, у Квинна появилась возможность изучить своего попутчика, за которым предстоит наблюдать, – этого маленького яростного человечка со странным набором убеждений и сомнений, а также резкими перепадами настроения. Но сплав по реке, обители времени и пространства, неизменной и в то же время изменяющейся от вздоха к вздоху, стал настоящим торжеством благочестия.
