Колдун 2 - Кай Вэрди

— Понять хочу, — поднял на него парень спокойные, но потемневшие глаза. — И я тоже на фронте кое-что видел. Только вот стреляться пока не собираюсь. Да и ты два года после войны как-то прожил, не застрелился. И ранение не в сорок пятом получил, а значит, в тылу побольше, чем два года уже. Чего думал-то так долго? — Мишка внимательно следил за сменой эмоций на лице Петра. Видел, как разжалась рука, выпуская повисший клочок ткани, как задергалась в нервном тике щека, как рваное, частое дыхание становилось тише…

— Думал, что смогу жить… Что со временем пройдет, забудется… — как-то обреченно произнес он. — Не выходит. Не могу я забыть! Не могу, понимаешь ты? Нет? — резко перешел он на крик, снова в ярости нависая над Мишкой. — Нет мне жизни без них, понимаешь ты? Закрываю глаза — и снова вижу их, всех шестерых, довольных, счастливых! И понимаю, что нет их больше! И не будет уже никогда! Знаешь, каково это: закрыл глаза — живые, открыл — мертвые! А у тебя даже могилки нет, чтобы прийти к ним! Понимаешь? — задыхаясь от душившей его ярости и все крепче и крепче сжимая кулаки, Петр стоял, нависнув над парнем, лишь последним усилием воли сдерживая себя, чтобы не кинуться на этого дурного щенка, вновь разбередившего ему душу.

Мишка вдруг очень ярко вспомнил, что с ним было тогда, в госпитале, когда он увидел, как погибла Томка. Что он чувствовал… Как винил себя, что притащил ее в дивизию, что его не было рядом, что не смог защитить, сберечь… Его тогда вытянуло понимание, что она жива, и цель… Цель отыскать девчонку, где бы она ни была. Ради нее он учился, ради нее он стремился добиться такой желанной должности. Чтобы разыскать, чтобы видеть ее глаза, слышать ее голос… Томка стала мечтой, стала тем, что заставляло его стремиться к чему-то, чего-то добиваться…

Нашел. И сейчас жил просто по инерции. По инерции ходил на работу, по инерции читал заданное на лето, по инерции ел, спал, двигался. Словно во сне. Случившееся с Петром всколыхнуло его. Но как надолго? И еще… Томка осталась жива. А вдруг и тот, о ком у мужчины плачет душа, тоже выжил? Вот только у него нет Мишкиного дара, и он не может этого понять, почувствовать… Узнать бы…

— В госпитале, очнувшись после ранения, я узнал, что моя… — Мишка чуть замялся, подыскивая определение, — сестренка погибла. Она была вместе со мной, в дивизии. Я ушел на задание, а она осталась. Ее берегли, очень. Но Томка упрямая девочка. Упрямая и бесстрашная… Она не боялась никого и ничего, — тяжело вздохнул парень, не отводя ставшего неимоверно тяжелым взгляда от глаз Петра, краем сознания отмечая, что на лице мужчины промелькнула растерянность. — А семья у меня приемная. Павел Константинович был моим… нашим командиром. Дай руку, — решился Мишка и протянул Петру руку раскрытой ладонью вверх.

— Зачем? — удивился Петр, продолжая сверлить юнца взглядом, в котором, впрочем, уже сквозила изрядная доля растерянности.

— Дай. Посмотреть хочу, — честно ответил парень.

Петр неуверенно, продолжая смотреть в ставшие почти черными глаза, коснулся его руки. Заметив, что взгляд мальчишки остекленел, словно тот внезапно ушел в себя, резко отдернул руку обратно.

— Да пошел ты… Щенок! Ублюдок! Скотина!.. — матерясь и награждая парня «лестными» эпитетами, Петр развернулся и пошагал к больнице. — Вот только появись еще, сученыш паршивый… — бормотал он себе под нос, яростно сжимая кулаки.

— Костик жив… — внезапно донеслось до него тихое. — Твоя мать умерла, верно. Жена тоже. Дочери и старший сын, Алёша… Их больше нет. А Костик жив, — словно врезавшись в стену, Петр, замерев, вслушивался в тихие, однако хорошо различимые слова, летевшие ему в спину.

Медленно развернувшись, точно все его тело вмиг одеревенело и совершенно не желало подчиняться хозяину, Петр уставился на все также сидевшего на лавке пацана.

— Откуда… — прохрипел он вмиг пересохшим горлом.

— Откуда знаю? — повернул к нему голову парень, подняв тяжелый взгляд. — Дар у меня. А дальше не важно. И не интересно, — чуть задумавшись, добавил он.

Петр в несколько шагов рывком преодолел разделявшее их расстояние и схватил этого… щенка… за грудки.

— Врешь, сука… — в ярости прошипел он, брызгая слюной на лицо парню. — Удушу, мразь…

— Твою жену звали Олесей. Ты звал Лесенькой. Голос у нее был красивый. Любил ты, как пела она, и часто вечерами, когда Олеся укладывала детей, садился возле ее ног и слушал, как она поет им, — ровно, словно и не висел в руках обезумевшего мужчины, проговорил Мишка. — Отец твой умер в апреле сорок первого, до войны еще. Застудился. Неделю лежал. И угас, словно свечка. А Костю ты сам принял. Роды быстрыми были. И покуда мать за повитухой бегала, ты в бане с женой был. Повитуха уже пришла, руки мыла, а ребенок рождался… Ты оттолкнул полезшую было бабку, и в тот же миг принял сына на руки, — улыбнулся парень одному из счастливейших и тщательно хранимых воспоминаний мужчины. — Ты тогда здорово перепугался, — хмыкнул он и взглянул светлеющими, уже обычными серыми глазами на Петра.

— Но как… Откуда… — выпуская Мишкину рубашку из ослабевших рук, растерянно прошептал он. — Кто?.. — снова внезапно зверея, вновь нагнулся он над парнем, упираясь руками в спинку лавки.

— А ты сам как думаешь? — снова усмехнулся Мишка. — Ну кто мне мог об этом рассказать? Кроме тебя некому.

Петр, посверлив парня бешеным взглядом еще пару минут, тяжело перевалился через него и плюхнулся на лавку рядом. Обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

— На гордом на утесе

— Певец из меня… Ну что ты смотришь? Не умею я