Вернулся он со слезами на глазах. Войдя в вагон, бросился к жене и восторженно заговорил:
— И все-таки я был прав, дорогая, я был прав. Они, как прежде, любят меня. Они плакали вместе со мной. То, что я сделал, было тяжелой, но необходимой жертвой. Мой народ снова доверяет мне…
Так повторялось почти на каждой станции.
В Дебреевке они задержались на целую неделю. Местное дворянское собрание закатило бал в честь их прибытия, от него не захотело отставать купечество, потом земство. Суверену и его семейству постепенно стало казаться, что ничего плохого не произошло, а тягостный конец года был всего лишь тяжелым сном, кошмаром, который, к счастью, уже закончился.
Так продолжалось до первой декады весны. Они уже ехали по приморским степям, в которых только начали зацветать первые цветы, и счастье казалось так близко… Но в Терпонесе их впервые встретила пустая платформа.
Поезд подошел к вокзалу как раз к обеду. Отец, уже успевший немного устать от бурных встреч, небрежно попросил мажордома:
— Истин, ты не мог бы выйти и передать народу, что я выйду не позже чем через полчаса. Мне надо дочитать газету.
Мажордом ответил церемонным поклоном и вышел из купе. Вернулся он через минуту. Еще раз поклонившись, с тревогой сообщил:
— Прошу меня извинить, сир, но перрон пуст.
— Как?!
Отец вскочил, быстро подошел к окну и некоторое время всматривался, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки присутствия людей. Потом неуверенно спросил:
— Быть может, их не пускают городские власти. Мне помнится, я говорил градоначальнику в Тосне, что сильно устал от столь бурного выражения чувств моих подданных… э-э-э… бывших подданных.
Его никто не поддержал. Всех вдруг охватило гнетущее предчувствие.
Они простояли там два дня. Начальник конвоя шесть раз на дню ходил к начальнику станции и требовал немедленно пропустить поезд. А тот лишь испуганно мямлил что-то про размытые пути. На второй день повара, отправившегося на рынок за свежими овощами, при выходе из вокзала остановили какие-то вооруженные люди и перерыли всю корзину. А потом, узнав, что он из царского поезда, о чем повар, по неосторожности и привыкнув к прежним восторженным встречам, проговорился сам, отобрали деньги и надавали тумаков. Отцу ничего не сказали о происшествии, но, когда начальник конвоя докладывал об этом мажордому, Тесе как раз стояла у приоткрытого окна. Получив сообщение, мажордом вернулся в вагон и стал настоятельно рекомендовать его величеству немедленно покинуть эту станцию и отправиться отсюда в любом, пусть даже и обратном направлении. Однако отец отказался наотрез и заявил, что завтра самолично отправится к губернатору и потребует немедленных объяснений. Мажордом горестно вздохнул и удалился. А когда ночью на перрон ворвались вооруженные люди и под дулами пулеметов разоружили конвой, оказалось, что ни мажордома, ни начальника конвоя, ни пострадавшего повара в поезде уже нет.
Тесе до сих пор не могла без дрожи вспоминать ту страшную ночь. Их разбудили крики и топот. Где-то совсем рядом ударил гулкий выстрел из штуцера, потом раздался вскрик. Из соседнего купе, где спал личный адъютант отца, послышалась какая-то возня. Потом Тесс услышала, как с шумом распахнулась входная дверь вагона и кто-то громко и сердито заговорил. Девушка потихоньку встала, подошла к двери купе и осторожным движением слегка отодвинула ее. В центральном салоне приглушенно переругивались, потом хлопнула дверь купе и послышался суровый голос отца:
— Что происходит, господа? И как это понимать?
Ему ответил сиплый, прокуренный голос.
— Ваш поезд задерживается по приказу Комитета действия, а вы все объявляетесь под домашним арестом. Вот мандат.
Несколько мгновений в салоне стояла тишина, потом отец недоуменно произнес:
— Что это за бумажка? Я не знаю ни о каких Комитетах действия и требую немедленно соединить меня с премьер-министром или спикером Государственного собрания. Вы все будете строжайшим образом наказаны за самоуправство и оскорбление моей персоны.
На что тот же голос развязно ответил:
— Не будет тебе никакой связи. А если высунешься из вагона — пристрелят как собаку.
Тесс вдруг почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь, и торопливо закрыла дверь купе. Голоса, сразу ставшие неясными, переругивались еще какое-то время, но голоса отца она больше не слышала.
Через неделю их поезд с вагонами охраны, заполненными теперь какими-то расхристанными солдатами да мастеровыми в кожаных куртках, медленно тронулся в другую сторону. На северо-восток. Все дальше и дальше от желанного Вивадийского дворца. С того дня прошло уже несколько месяцев.
Наутро мать подняла их довольно рано. Девочки быстро умылись в тазу, поливая друг другу из высокого эмалированного кувшина, а потом Тесе, как старшая, посадила их за рисование. Красок, естественно, не было, но они заточили несколько огрызков папиных карандашей, прикрепили к книжным обложкам по чистому листу бумаги, вырванному матерью из незаконченной тетрадки отцова дневника, поставили на окно кувшин, из которого только что умывались, и принялись рисовать натюрморт. А мать снова отправилась ругаться с комендантом по поводу пианино. С тех пор как они приехали в этот город, у них еще не было ни одного занятия по музыке, так что даже Анюня, младшенькая, которой во дворце никогда не нравились эти занятия и она все время старалась как-нибудь увильнуть от эстрис Трудеген, их преподавательницы по музыке, как-то подошла к матери и спросила тоненьким голоском:
— Мама, а когда мы снова будем петь?
Пока девочки старательно водили по бумаге огрызками карандашей, на Тесе опять накатили воспоминания.
Путь от Терпонеса ничем не напоминал недавнее путешествие. Теперь их уже не ждали восторженные толпы на каждом полустанке, а станции поезд вообще пролетал на полном ходу, ощетинившись пулеметами охраны. Останавливались только на глухих степных полустанках. Начальник их нового конвоя, худой сутулый человек с чахоточным румянцем на впалых щеках, одетый в неизменную кожаную куртку с болтающейся почти у колен громоздкой деревянной кобурой, в сопровождении Двух солдат удалялся в комнатку телеграфиста и вел с кем-то долгие переговоры. Когда однажды мать предложила ему лекарства из домашней аптечки, он отшатнулся, окинул ее сумрачным взглядом и хмуро произнес:
— Вы это бросьте, тут вам не дворец, и вообще…
Один из конвоиров постоянно находился в центральном салоне, бдительно следя за передвижением пассажиров от своих купе к туалету и обратно. Из-за этого тягостного присутствия в центральном салоне теперь собирались только на обед.
