— И обречь еще кого-то страдать и мучаться вместе со мной? Подвергнуть его всем превратностям расшалившейся Судьбы? Не думал я, что в ее возрасте играют в игрушки!
— Что ты знаешь о возрасте Судьбы? Она еще младенец. Она рождается этой ночью.
Акамие посмотрел на старика со сложной смесью подозрительности и сочувствия.
Старик ласково улыбнулся ему.
— Все люди подвержены превратностям Судьбы, которая, как ты мне объяснял когда-то, переменчива. Но тот, кого ты выберешь, будет храним ею: игра до конца.
— А конец?
— Конец для всех один. Но ты-то проживешь до-о-олго… И выбранный тобою — тоже.
— Что ему за радость, если эта сторона мира станет для него тюрьмой?
— Слушай, мальчик, то есть, Созданный из вздохов видевших тебя! Судьба предлагает тебе выбирать — не для того же, чтобы обмануть тебя? Не ее это игры… Тебе суждено страдать за любовь, ты и будешь страдать. Но твоей боли и страха с лихвой хватит, чтобы оплатить любовь и счастье того, кого ты выберешь. Может быть, только это и будет спасением для него. Назови имя.
— Одно? — быстро спросил Акамие.
Старик рассмеялся.
— Ты щедр. Выбирай, сколько хочешь. Судьба любит тебя.
— Эртхиа.
— Так, Эртхиа ан-Эртхабадр. Дальше.
— Ханис.
— Прекрасно! Кто еще?
— Царь… — и Акамие смущенно улыбнулся.
— Нет. У него своя игра — его судьба уже сложилась.
— Но ведь моя жизнь не длиннее его жизни!
— Ты переживешь его.
Лицо Акамие осветилось радостным изумлением — и тут же слезы покатились из глаз.
Старик раздосадованно закряхтел.
— Вот и предсказывай тебе.
Акамие торопливо вытер слезы краем покрывала и оглянулся на зеркало: не смазал ли краску?
— Ну, теперь иди, — сказал старик и добродушно заметил:
— Царь заждался.
Акамие послушно поднялся и направился к двери. На пороге он обернулся.
— Зачем ты отравил мою радость? Дни и ночи будут пронизаны страхом и ожиданием неизбежного.
Старик замотал головой.
— Но как я смогу наслаждаться любовью царя, зная, что мне суждена разлука с ним?
— Посмотрим, что ты скажешь завтра… Слушай, Избегающий неизбежного, сейчас же ты все забудешь. Радость твоя не будет омрачена. Но когда придет твой час, ты вспомнишь, что выбрал сам — и страха не будет.
— А если я пожалею о своем выборе?
— Никогда, — твердо сказал старик, — никогда я не посоветую тебе того, о чем ты станешь жалеть.
— Благодарю тебя.
— А, ты понял… Что ж, могу я обратиться к тебе с просьбой?
— Ты — ко мне?
— Больше не к кому.
— Клянусь!.. — горячо начал Акамие…
— Остановись! — старик расстроенно покачал головой. — Как ты неосторожен… Ты узнай сначала, о чем просьба. Да и потом не стоит клясться. Даже тебе.
— Хорошо, — сказал Акамие, — я слушаю тебя.
— Есть один человек, судьба которого уже сплетена, и нить оборвана. Радости и любви ему достанется намного меньше, чем тебе, а боли и страха для него запасено с избытком… Жизнь его и смерть ничего не значат. Но и я умею жалеть. Однако сделать ничего не могу. Ты — можешь.
— Но что? Скажи…
— Не надейся, что не скажу. Но слушай очень внимательно, — предупредил старик. — Если ты выберешь и его, то, может быть, вплетешь в его узор нить золотую. Но знай: каждый, кого ты выбрал, увеличит твою боль и твой страх. Двое стоят больше, чем один, с третим цена возрастает…
— Значит…
— Значит.
— Кто он?
— Чем меньше ты знаешь о нем, тем больше золотых нитей купишь для него.
— Но как я назову тебе его имя?
— Я и так его знаю.
Тогда Акамие поспешно выкрикнул:
— Я его выбрал! — и прикусил кончики пальцев.
— Теперь поздно жалеть, и ты не бойся. Или ты думаешь, что ты щедрее и великодушнее Судьбы?
Акамие покачал головой.
— Если ты готов, то иди теперь к царю. Иначе эта ночь никогда не кончится. Забудь все и иди.
В тот же миг с шумом упала тяжелая завеса на двери, языки пламени качнулись и взвились. Зашевелились рабы, собирая краски и притирания.
Акамие, разбуженно тряхнув головой, приподнял занавес и шагнул из комнаты. Занавес опустился за его спиной.
Старик посмотрел ему вслед, поднялся, и, никем не замеченный, вышел в сад.
Рабы подняли с пола брошенные покрывала, и, недоуменно пожимая плечами, сложили их в сундук.
Эртхиа успел: в последний час перед рассветом проник известной дорогой в сад Акамие и через окно — в его покои. Огляделся, вопрошая темноту: где брат?
Но брата не было, а где он, об этом Эртхиа не станет думать, нет. Брат мой, царевич-брат, царевич-раб… Не отец ли властен над участью сына?
Но!
А над честью?
Смяв в груди вздох, Эртхиа шарил в темноте, отыскивая дверную завесу, но все ладоням подставлялись — погладь! — густоворсые, толстые ковры. Наконец, подалось под рукой, шорхнула по полу бахрома. Эртхиа сжал зубы. Неслышно выдохнул. Опочивальня царя — близко. Стража у опочивальни — рядом.
Но — тишина…
Вытряхнул на ладонь сухие розовые лепестки из бархатного мешочка, рассыпал по ковру: от завесы — и пока не ударился свободной рукой о витой-резнойстолбик балдахина. Стряхнув с ладони останки первой розы этого лета, протиснулся под кровать, приподнятую над полом на черных грифоньих лапах с золочеными когтями.
Сквозь крученую толстую бахрому ему было видно, как истончилась тьма, и проступали сквозь нее сначала предметы выпуклые и светлые, и лишь потом — узоры на коврах и драгоценная чернь и инкрустации на сложенных в пирамиды футлярах для свитков, и на длинном наклонном столике под окном — чернильницы из слоновой кости в серебре, каламы, тонкие кисточки.
«Силки Судьбы! — испугался Эртхиа, — или я комнатой ошибся?»
Если бы не ароматы благовоний, не груды украшений перед зеркалами, подумал бы, что попал в жилище ученого мудреца.
Но на дверной завесе молочно мерцали лилии и нарджисы, вышитые жемчугом, а глаза Эртхиа сами собою сомкнулись, успокоенные…
И только тогда, когда шорох покрывал и усталый, приглушенный звон браслетов и ожерелий возвестили о приходе Акамие, тогда открыл глаза Эртхиа.
Увидел, как босые мальчишечьи ступни под текучим шелком, под широкими браслетами, в которые заключены покорные щиколотки, как сонно, лениво ступали они, неловко, неверно между двух пар обутых в сандалии, услужливо семенящих ног.
И вдруг пробудились, замерли, наступив на сухие лепестки, замерли, чуть приподнявшись на носках.
Эртхиа, затаив дыхание, улыбнулся.
Акамие отнял локти из рук евнухов.
— Вон пошли! Оставьте меня.
И зевнул, не от усталости — мигом сон улетел, спугнутый радостью и страхом — от волнения.
— После вас позову. Все — вон! Спать хочу…
И когда упала завеса за последним, сдержал нетерпение, выждал, чтобы удалились их шаги.
— Брат… — позвал шепотом, — ты здесь, брат?
Эртхиа высунул руку из-под кровати. Акамие подбежал и помог ему выбраться наружу. Стоя на коленях, они обнялись. И не могли дышать, а только часто вздыхали, и плакали оба.
Ибо сказал сказавший: «Кто не прольет слез при расставании или при встрече после долгой разлуки, тот воистину человек с каменным сердцем и недостоин дружбы».
— Ты вернулся, мой дорогой брат, живой и невредимый! Как ты думаешь показаться на глаза царю? Я просил за тебя, но…
Эртхиа опустил глаза.
— Отец не узнает, что я здесь. Мало времени у меня — Ханис ждет за городской стеной. Когда в полдень дневная стража принесет узникам еду, мы должны быть далеко.
— Ханис? Так ты нашел его сестру? Она жива?
— Я посватался к ней.
Акамие всплеснул руками.
— Но постой, что за разговор… Как пропылились твои волосы и одежда! Моя купальня наполнена, как бы ты ни спешил, у тебя хватит времени вымыться, идем, я помогу тебе. Там ты мне все и расскажешь.
Акамие вытер ладонями щеки и повел брата в купальню.
Погрузив иссушенное горячим ветром тело в прохладную воду, Эртхиа застонал, взгляд его затуманился, на лице расцвела блаженная улыбка.
— Я мылся в бане в последний раз перед свадьбой, — пожаловался он.
Акамие усмехнулся ласково и принялся вливать в бассейн благовония из сосудов с узкими горлышками.
— Роза, цветки пальмы и сафлор. Расскажи мне о сестре Ханиса. Как жаль, что я его больше не увижу!
— Она красивая, — мечтательно улыбнулся Эртхиа. — Да. Покрывала не носит, носит штаны, не поясе — длинный меч, и я на ней женюсь.
Акамие прыснул. Он как раз расплетал косу Эртхиа, черные пряди растекались в прозрачной воде.
— Ты решил? А она согласилась стать второй женой?
— Да, в этом все дело. Я спросил Ханиса, будет ли она у меня единственной женой. Ханис ответил: если будет, то единственной. А ты что скажешь?
