— В это время, когда война вступает в решающую стадию, вы устраиваете настоящую диверсию. — Лицо Николая Второго было каменным, злым. — Знаете, как поступают в таких случаях?
Хозяин завода побледнел, с замиранием сердца думая о том, что ему фактически предложили, чтобы сохранить честное слово, покончить жизнь самоубийством.
— Что молчите? — продолжал распекать провинившегося император. — С саботажниками поступают жестко.
Хозяин завода клялся в невиновности, обещал бесплатно поставить взамен некачественных мортир новые.
— Мортиры-то вы мне поставите, но как быть с двумя десятками убитых и покалеченных? Вы что, их воскресить можете?
Фабрикант все больше бледнел, готовый уже упасть в обморок, боясь и царя, и других собравшихся, потому что из-за него гнев государя пал и на них, а этого ему могут никогда не простить.
— Я готов добровольцем на фронт, — обливаясь потом, пролепетал фабрикант.
Он, человек уже в годах, гораздо старше царя, который годился ему в сыновья, стоял перед ним навытяжку, как провинившийся школьник, и от стыда не знал, куда ему деть свои глаза.
— От вас там толку не будет. Вред один.
— Я готов платить пожизненную пенсию всем семьям погибших и покалеченных.
— Вам пришлют списки, — после небольшого молчания сказал царь. — Когда будут новые мортиры?
— Уже отгружены.
Царь кивнул, но так и не разрешил фабриканту присесть, и тот был вынужден все оставшееся время стоять, радуясь тому, что так легко отделался.
После окончания совещания фабриканты выступили с инициативой «Все для фронта, все для победы», договорившись, что никакой прибыли из госзаказа извлекать не будут и постараются поставлять вооружение даже ниже себестоимости. Впрочем, некоторые из них давно уже так и делали.
— Как он их, а, Алексей Алексеевич? — восторженно рассказывал главком подробности той встречи. — Сидели тише воды ниже травы.
— Дельно, дельно, давно с ними надо было поговорить жестко, Николай Николаевич, — соглашался Брусилов, — но я все о форте. Когда мне ждать штурмовиков? Время-то не ждет.
— Через два дня прибудут. Им не надо времени на подготовку. Сразу и за дело возьмутся. Транспортные аэропланы для их переброски я тоже пришлю. Завтра.
— Благодарю вас.
Высший генералитет пребывал во мнении, что для штурмовиков нет неразрешимых задач. Такое впечатление сложилось после показательной высадки на летном поле в Гатчине. Сотня раскрывшихся в небесах куполов смотрелась и вправду впечатляюще. Им рукоплескали, будто на представлении. Хорошо, что все внимание присутствующих сосредоточилось именно на них. Без осечки-то не обошлось. Выброшенную с аэроплана легкую полевую пушку ветром едва не снесло прямо на гостевую трибуну, где сидели высокопоставленные персоны во главе с царем. Только чудом она пролетела мимо, и это при том, что ветра практически не ощущалось, а условия для высадки были просто идеальными.
Сами штурмовики не подвели, но Мазуров отдавал себе отчет, что два месяца, в течение которых он натаскивал их, слишком мало, чтобы сделать из них таких же хороших солдат, как те, что вместе с ним захватили замок в Баварии.
На фотографиях аэрофотосъемки форт «Мария Магдалена» больше всего походил на поселок эскимосов, которые решились сделать свои иглы не из снега, а из железобетона, и ощетинились жерлами орудий, чтобы отгонять всех, кто захочет к ним прийти, желая привить ростки цивилизации.
Рассматривая фотографии, Мазуров улыбнулся, потому что ему пришла забавная мысль о том, на что еще похожи эти форты — на скопище обсерваторий, о создании которых он так когда-то мечтал, сидя на чердаке своего дома и заглядываясь на звезды в цейссовский телескоп. Вот только эти телескопы были обращены не к небесам, а к земле. Тем лучше. Ведь он-то будет штурмовать их как раз с небес.
Он чувствовал усталость, ему хотелось, чтобы эта война побыстрее закончилась и он, вновь вернувшись к мирной жизни, сидел бы на чердаке и смотрел на звезды…
Главные калибры были обращены в ту сторону, откуда должны прийти русские, но несколько орудий располагались в железных куполах, наподобие корабельных, которые поворачивались на 360 градусов, а следовательно, оберегали форты со всех сторон.
Вряд ли бомбардировщики смогут сильно разрушить форты. Скорее всего, им вообще не удастся нанести им ощутимый ущерб, потому что бетонные сооружения строились из расчета, что гарнизон фортов будет чувствовать себя более-менее в безопасности даже при обстреле тяжелыми мортирами.
Оставался один выход — высаживаться прямо на крышу форта. Задача практически невыполнимая. Кого-то обязательно снесет в сторону, и если его заметят, то подобраться к укреплениям не дадут ни пушки, ни десятки пулеметов. Возле фортов пространство голое. Там негде укрыться. Все, кто не сможет приземлиться на крышу, автоматически попадают в разряд покойников.
«Потери будут ужасающими. Ужасающими», — твердил Мазуров, точно успокаивал себя.
Но разве он мог отказаться? Ведь штурмовики превратились в обычное пушечное мясо, которое так щедро приносят в жертву. Прежде он жалел, что ему поручили формировать абсолютно новое подразделение, а всех, кто был с ним в Баварии, либо взяли в аналитический отдел Генштаба, либо поручили им формирование столь же многочисленных и столь же необученных штурмовых команд, распределив их по всем фронтам. Теперь он этому радовался.
Будь у Мазурова побольше времени, он приказал бы построить форт в натуральную величину из дерева и на этой модели отрабатывать высадку, чтобы довести действия штурмовиков до автоматизма, как гонял своих солдат Суворов на макеты стен Измаила. Но на подготовку ему дали всего три дня, будто эти укрепления возникли только что, проросли из-под земли, как грибы после дождя, а прежде об их существовании никто и не подозревал.
Пришлось тренироваться, обозначив очертания фортов на земле. Как Мазуров и предполагал, не менее трети штурмовиков не то что не попадали в очерченный сектор, а приземлялись очень далеко.
Случись такое в реальности, у них не было шансов выжить.
Их уничтожат пулеметным огнем.
Их перестреляют еще в воздухе.
На душе у него было очень скверно, но всеми силами он старался этого не показывать, а то подчиненные, увидев, в каком мрачном настроении он пребывает, уверятся, что идут на верную смерть, а ведь в любом деле нужна надежда. И в письмах, которые он каждый день писал Кате — сестре милосердия, выхаживающей его в госпитале после Баварской экспедиции, он не говорил об этом задании. Напротив, сообщал, что занимается рутиной и конца края этому нудному занятию не видать. Заготовил даже несколько писем на будущее, чтобы переписка не прервалась сразу, и она ни о чем не беспокоилась.
