В то время моя карьера 'чудо-ребенка' находилась на последнем издыхании, в силу естественных причин. Когда пятилетний карапуз, стоя на стуле, произносит наизусть напыщенную латинскую речь, пытаясь сопровождать ее подобающими жестами, он вызывает добродушный смех, восторг, удивление и умиление. Ему открываются сердца и кошельки человеческие. Мальчик школьного возраста, исполняющий тот же номер, вправе рассчитывать лишь на умеренную похвалу, сквозь зевоту. Надо, однако, заметить, что мои выступления благотворно повлияли на учительскую репутацию дядюшки Антонио. Ему начали оказывать предпочтение перед десятками других полуголодных учителей, появились ученики из богатых семей, уроков стало меньше, а денег больше. Затем он получил выгодные кондиции в одном из частных пансионов, где сыновья провинциальных дворян готовились к восприятию университетской науки. Это наложило на него светскую обязанность согласно традициям пансиона один или два раза в год устраивать у себя дома обед для коллег. Сие весьма огорчало мою экономную тетушку, которая страдала душевно за каждый кусок, съеденный учеными мужами. Вероятно, из-за этого я и оказался вновь востребован, со своей латынью на место дополнительного блюда.
Все было на сей раз как обычно, только надоевшего Цицерона (ох, и долго же Катилина злоупотреблял моим терпением!) сменил отрывок из 'Записок о галльской войне', очень вольное переложение которого пользовалось исключительным успехом у соседских мальчишек. У подвыпивших взрослых ни весь мой номер в целом, ни батальные сцены в частности не вызвали большого внимания, - с чувством легкой разочарованности я хотел уже покинуть собрание, когда один из гостей, пожилой человек в очках с необыкновенно толстыми стеклами, которого все называли 'синьор профессор', пригласил присесть за стол рядом с собой. Он добродушно попросил у тетушки тарелку 'для молодого коллеги' - мне показалось очень кстати подкрепиться, сделав вид, что не замечаю тетушкиных предостерегающих взглядов. Позволив воздать должное не для меня приготовленному обеду, новый знакомый заговорил, и мой чуткий, как у дикого зверя, слух сразу уловил нечто особенное. Дело в том, что люди всегда думают на своем родном языке. Даже тот, кто знает иной язык в совершенстве, переводит свои мысли на него с еле уловимой задержкой, с чуть заметным усилием. Наш разговор происходил на классической латыни, и, хотя от собеседника сильно пахло вином, речь его лилась совершенно свободно. Можно было биться о заклад, что это его родной язык. Словно предо мной настоящий римлянин. Даже возникло чувство, будто я долго жил на чужбине и теперь встретил соотечественника. Беседа непринужденно перескакивала с походов Цезаря на мою жизнь, прочие гости вели свои отдельные разговоры, тетушка удалилась отдать распоряжения служанке, и я, набравшись смелости, попросил позволения задать свой вопрос.
- Правда ли, что Цезарь и другие герои древности обречены пребывать в аду? Ведь они были язычниками!
Профессор оглянулся почти так же воровато, как старый разбойник Бартоло и, убедившись, что никто не слушает нас, вполголоса ответил вопросом же:
- А ты, на месте Бога, осудил бы их на вечные муки?
- Нет, конечно! Они же не виноваты, что Спаситель еще не пришел! Это Бог...
- Не надо искать виноватых. Как ты полагаешь, кто милосердней: ты или Господь?
- М-м-м-м... Ну... Он, конечно!
- Ergo - ? ... Чем ты так огорчен?
Я был настолько расстроен провалом своего последнего плана, что чистосердечно рассказал, как собирался сделаться язычником, чтобы в аду оказаться рядом с дорогими мне людьми. Где же теперь в загробном мире искать их?
Мой собеседник посмотрел на меня внимательно и с интересом. Примерно как на диковинного зверя, привезенного из самых глубин Африки. Видимо, увиденное ему понравилось, потому что он улыбнулся и, еще понизив голос, сказал:
- А ты уверен, что загробный мир устроен так, как представляет его твоя тетушка? Или приходский священник?
- А как?
Профессор пожал плечами:
- Ignoramus. Откуда ты знаешь, что ад вообще есть?
- А разве в Писании...
- Где именно в Писании, в какой книге?
- Ну... я не знаю...
- Я тоже не знаю. Мы не знаем, насколько буквально надлежит понимать некоторые слова Писания и в какой степени они представляют риторические фигуры. Если кавалер скажет даме, что его сжигает пламя страсти, она выльет на него ведро с водой? Адское пламя - это настоящий огонь или аллегория мук совести, как некоторые считают?
- А кто так считает?
- Неважно. А если огонь - настоящий, вещественный, телесный, то как он может жечь бестелесные субстанции, именуемые душами? Можно ли шпагой изрубить на части воздух?
- Н-н-у-у-у... а куда же тогда идут грешные души после смерти?
- Умрем - узнаем. Но ведь тебя интересует дух Цезаря?
- Да!
- С Цезарем просто. Ты разве не чувствуешь, что его дух живет в тебе?
- Во мне!?
- И в других людях тоже. Во всех, кто его любит и следует его путем. И будет жить, пока они живут.
Он говорил со мной совершенно как со взрослым, но в его устах сложнейшие вопросы, вызывавшие вековые споры ученых богословов, оказывались понятными даже ребенку. Общепринятое становилось абсурдным, бесспорное - невозможным. Как могут люди верить во всемогущего, всеблагого и бесконечно милосердного Творца - и изображать его содержателем пыточного застенка? За что ему наказывать людей - за их несовершенства? Но ведь Он мог создать нас безупречными! Виноват злой дух? Но если Творец всемогущ, зачем Он его не уничтожит? Или Он этого все же не может? Или не хочет?
Туча таких вопросов теснилась у меня на языке, когда стали подавать десерт и тетушка уже прямо велела пойти присмотреть за ее 'младшеньким' - настоящим разбойником четырех лет отроду. Однако профессор перебил хозяйку:
- У меня слабое зрение. Нужен помощник, чтобы вслух читать латинские книги. Пойдешь ко мне на службу?
Теперь он говорил по-итальянски. И, повернувшись почему-то к тетушке, добавил:
- Я буду тебе платить.
Пока будущий помощник растерянно хлопал ресницами, соображая, кому из нас собирается платить почтенный синьор, обрадованная тетушка успела расписать нанимателю мои достоинства в столь преувеличенном виде, что впору было провалиться сквозь землю от стыда, и лишь бесцеремонное детское любопытство удержало меня от поспешного бегства. Оставшись, я узнал, что профессор предлагал за мои услуги два сольдо в день, хозяйственная Джулиана просила пять, но после резонного аргумента, что за пять и взрослого помощника можно найти, согласилась на три. При этом жить и столоваться мне надлежало по-прежнему у нее, приходя к хозяину лишь для работы.
- Вот и прекрасно. Завтра зайду за тобой.
Так была решена моя судьба, хоть я еще не понимал, что состоялась главная встреча в моей жизни. С тех пор, как поток подарков, сыпавшихся на 'чудо-ребенка', начал иссякать, тетушка не раз заговаривала, что хорошо бы меня отдать какому-нибудь ремесленнику на обучение или хоть в услужение, из пищи. Однако исполнить это было не так просто: в голодное военное время никому не нужен лишний рот. Мы жили в Каннареджо, на северной окраине Венеции, в стороне от красот и богатств этого великолепнейшего города, и обитатели нашего квартала находились на грани бедности во всех смыслах: большинство их едва сводило концы с концами, а буквально через улицу жилища людей небогатых, но имеющих свое ремесло и постоянный доход, сменялись лачугами голытьбы, перебивавшейся случайными заработками в порту или на чистке каналов. Это было постоянное напоминание о том, что нас ждет, если ослабить усилия в каждодневной борьбе за деньги. Если бы случай повернулся иначе, я мог бы сделаться, например, каменщиком или сапожником и прожить долгую размеренную жизнь, почти не покидая своего квартала. Или все же не мог, и беспокойный характер неминуемо увлек бы меня на путь приключений? Скорее последнее, но в любом случае никакой другой вариант не был бы столь удачным, как знакомство с профессором Витторио Читтано. Я не предполагал, что впоследствии сделаю эту фамилию своей, даже с первого раза недопонял и спросил, разве бывают деревенские профессора (citta означает 'город', много лет спустя я безуспешно наводил справки, не было ли итальянцев в Восточной Сибири). Синьор Витторио не обиделся, а объяснил, что его дальний предок получил эту фамилию, перебравшись на жительство в деревню из Рима. Он вообще любил и умел объяснять, это вошло у него в привычку после многих лет преподавания в Болонском университете. Единственное исключение - профессор никогда не объяснял, кто или что изгнало его оттуда и заставило искать пристанища в Венеции, самом вольнодумном из итальянских государств, а потом и вовсе покинуть Италию.
У него не было ни детей, ни жены, ни каких-либо сердечных привязанностей, он не поддерживал связей с родственниками, зато состоял в переписке с множеством ученых людей из разных стран Европы. Он никогда не вел разговоров на религиозные темы (наша первая встреча оказалась поразительным исключением), хотя, как однажды обмолвился, в юности учился в иезуитской школе и всерьез готовился в монахи. Можно было лишь догадываться, какой жизненный путь увел его от теологии к химии, механике и инженерному искусству. В упомянутых науках он достиг величайшего совершенства, особенно же - в той части химии, которая касается пороха и других огненных составов. Я не могу назвать людей, ныне живущих или прежних, кои могли бы сравниться с ним в знании всех тонкостей приготовления и очистки ингредиентов разнообразных горючих субстанций. Его умение устраивать необыкновенные фейерверки с разноцветными огнями было просто беспрецедентно и нередко доставляло солидный дополнительный заработок, в прибавку к оплате за службу в венецианском Арсенале.
