— Спать хочу, — сказал я.
— Антье! — позвал Петер Наактгеборен, а когда через дверь, которая, как я предполагал, вела на улицу, а оказалось, что в другую комнату, зашла низенькая полная женщина с улыбчивым румяным лицом, представил ее с гордостью: — Моя жена.
— Очень приятно! — вежливо произнес я.
— Александр Чернини поживет у нас. Корабль его утонул, он один спасся, — рассказал жене трактирщик.
— Святой Николай помог ему! — уверенно произнесла женщина и перекрестилась.
На голове Антье был белый чепец, скрывающий волосы. Белая полотняная рубаха имела спереди неглубокий разрез, завязанный красными завязками, и красный кант по вороту и на концах рукавов, сужающихся к запястьям. Зеленая шерстяная юбка была длиной до середины голеней. Сверху темно-зеленый фартук, плотно облегающий ее тело. На ногах деревянные сабо. Она поздоровалась и остановилась рядом со мной, чего-то ожидая.
Я посмотрел на Петера Наактгеборена, надеясь на подсказку.
Он улыбнулся и сказал жене:
— Сколько раз тебе говорил, что иностранцы не знают, что у нас принято целоваться со знакомыми!
Нимало не смутившись, она пожала плечами, забрала грязную тарелку и кружку, вернулась к столу, прихватила и там грязные кружки и понесла в соседнюю комнату.
— Приготовь ему ведро и кувшин, — приказал ей вдогонку муж, а мне сказал: — Пойдемте, покажу комнату.
Если бы мне раньше не приходилось пользоваться крутыми судовыми трапами, то по этой лестнице я бы поднимался на четвереньках. Во время подъема перед моими глазами были подошвы деревянных сабо и грязные, потресканные пятки трактирщика. Наверху было четыре комнаты: две выходили на канал, две — во двор. Каждую пару разделяла деревянная перегородка, которая начиналась от окна. Половина окна находилась в одной комнате, половина — во второй. Сразу вспомнил советский лозунг «Экономика должна быть экономной». Уверен, что Карл Маркс подцепил социализм проездом в Голландии. Поскольку окна были расположены не по центру, комнаты были разной величины. В меньших было что-то типа утопленного в стену шкафа без дверцы. На полке длиной не больше метра и шириной полметра постелен коричневый матрац, на котором лежало скатанное в рулон, коричневое одеяло. Дальше в стену были вбиты два деревянных колышка, чтобы вешать одежду, на полу стояла табуретка с дыркой посередине — стульчак, а в углу была приделана треугольная полочка, на которую ставят кувшин с водой для умывания. Между кроватью и перегородкой мог пройти человек средней комплекции. Уверен, что Антье протиснется только боком. В больших комнатах у стены стояли кровати длиной метра два и шириной около метра, а у перегородки хватало места не только на стульчак, но и на узкий и высокий сундук. Впрочем, между сундуком и кроватью жене трактирщика тоже придется пробираться боком. На кроватях во всю их длину лежали коричневые матрацы, а на них — коричневый валик диаметром сантиметров двадцать и длиной почти на ширину кровати, служивший, видимо, подушкой, и рулон коричневого одеяла.
— Это комнаты для иностранцев, — показал Петер Наактгеборен на большие. — Выбирайте любую: хотите — на канал, хотите — во двор.
— А эти для детей? — поинтересовался я, показав на маленькие комнаты.
— Нет, это для взрослых, — ответил он и уточнил: — Для голландцев.
— А как же они спят?! Сидя, что ли?! — пошутил я.
— Да, — вполне серьезно ответил трактирщик. — У спящего сидя дьявол не может похитить душу.
Видел я сидячие ванны, но чтобы спать сидя, надо быть отъявленным голландцем. Умеют они придумывать для своей скупости интересные объяснения.
Я выбрал комнату с видом на канал. Вода, особенно малоподвижная, убаюкивает меня. Да и не верилось, что лодку не свистнут. Не думаю, что услышу, как это будут делать, скорее, собственную жадность успокаиваю.
Антье принесла деревянное ведро, заполненное на треть водой и полный глиняный кувшин емкостью литра на три. Ведро она поставила под стульчак, а кувшин — на полочку.
— Пусть бог охраняет ваш сон! — пожелала она, перекрестилась и закрыла за собой дверь.
— Аминь! — произнес я, воздержавшись от рукоблудия.
Ни щеколды, ни замка на двери не было. Я сложил в сундук свои вещи. Спасательный жилет — на самый низ. Тех денег, что у меня в ремне, должно хватить на первое время. Его вместе с кинжалом на всякий случай положил на крышку сундука. Сняв одежду, повесил ее на колышки, а потом умылся.
Матрац, подушка-валик и одеяло были набиты перьями. Одеяло с непривычки показалось мне слишком толстым и тяжелым. Зато теплое. За время путешествия в лодке по морю я порядком промерз. Особенно ноги, которые в гребле почти не участвовали, разве что упирались в дно тузика. Я по очереди прижимал холодную ступню одной к теплой лодыжке другой, согревая. На мягком матраце будущее казалось не слишком мрачным. Денег у меня много. Построю корабль, найму экипаж и отправлюсь отбывать срок в новой эпохе. Глядишь, окажусь на пути у удачи и смогу ухватить ее за волосы. С этой мыслью я и заснул. Сквозь сон слышал, как за окном кто-то чем-то трещал, а потом сообщал, какой сейчас час, и в этот же момент издали доносился звук горна. Видимо, это был современный вариант часов с боем и голосовым сообщением времени.
3
Утро во всех христианских городах начинается одинаково. Зазвенел один колокол, второй, третий… Каждый звонарь старался дозвенеться до ушей каждого горожанина и сообщить, что труд делает человека свободным. От сна. На первом этаже трактира простучали деревянные сабо, открылась входная дверь. Петер Наактгеборен поздоровался с кем-то, наверное, с соседом, который ему ответил. Они обсудили виды на погоду и пришли к выводу, что день обещает быть ясным, но ветреным.
С конца улицы послышались голоса булочника, зеленщика и молочницы:
— Свежий хлеб! Горячий, прямо из печи!.. Свежие овощи! Только что с грядки, еще роса не обсохла!.. Парное молоко! Жирное, одни сливки!..
— У тебя пшеничный хлеб есть? — спросил трактирщик.
— Булки только, пять штук, — ответил булочник.
— Давай все, — потребовал Петер Наактгеборен. — У меня генуэзец остановился. Наш хлеб ему не по нраву.
Я что-то не припоминал, чтобы говорил ему, что из Генуи. Наверное, трактирщик считает, что моряками могут быть только жители этого славного города.
— Генуэзцы — они такие привереды! — высказался булочник. — Им бы только деньгами швыряться!
— Да пусть швыряются! — разрешил Петер Наактгеборен. — А мы подберем!
Они весело засмеялись.
Я лежал под тяжелым одеялом, не желая покидать теплое и спокойное место. Выпитое вчера пиво, точнее, то, что от него осталось, просилось на волю. Я терпел из последних сил. Мне всегда казалось, что, встав из постели, попадаешь в другой мир, менее приятный, поэтому, если была возможность, не спешил. Кстати, и родился я с опозданием на две недели. Видимо, в утробе было еще лучше.
Встал я только после того, как внизу Петер Наактгеборен громко заявил, что пора бы постояльцу спуститься вниз, позавтракать и расплатиться. Долго отливал, наблюдая через окно, как мимо трактира пятеро бурлаков тянут по каналу небольшую баржу, нагруженную досками. Бритье заняло меньше времени. Что меня поражает — это то, что бритва не тупится во время путешествий во времени. Тома правил ее перед штормом. Судя по остроте лезвия, это было дня два назад.
Когда я спустился вниз, Петер Наактгеборен разжигал торф в камине, сложив его колодцем и оставив щели, чтобы тяга была лучше. Живя в Дании, где торфа тоже много, я так и не научился топить им. Предпочитал дрова. В отличие от бедняков, у меня был собственный лес. Интересно, кто сейчас им владеет? Ладно, не будем о грустном.
— Доброе утро! — поздоровался я с трактирщиком.
Он ответил, но целоваться не полез.
— Могу предложить на завтрак копченую селедку, сыр и пиво или молоко, — сказал Петер Наактгеборен.
— Пиво, — выбрал я, — одинарное.
