— Да! Весьма вероятно!
— В самое пекло лезем…
Как там у группы «Любэ» поется?
Я думал о многом, я думал о разном,
Смоля папироской во мгле.
Я ехал в вагоне по самой прекрасной,
По самой прекрасной земле…[74]
Навеяло, знаете ли.
Колеса звенят, вагоны летят, погоны скучают… Народ опять же разночинный, от рядового до капитана…
И думаю я и о многом, и о разном… И еду в вагоне по пусть не прекрасной, но Прусской восточной земле…
Не хватает только шутников-студентов, гармошечки и папироски…
До пункта назначения — городка Розенберга — два часа пути. Первый и второй батальоны, саперная и пулеметные роты с частью обоза уже там. Теперь настала и наша очередь.
Трофейный поезд ходит чартером — до места и обратно за сутки он сумел обернуться четыре раза.
Раннее утро, за окнами мелькают укрытые туманом леса и поля.
Наш батальон весь предыдущий день просидел в Госслерсхаузене в ожидании погрузки.
Я просто опупел от скуки.
В шахматы играть надоело, в карты я не играю по идеологическим соображениям, читать нечего, да и телевизора опять же в ближайшие лет сорок не предвидится…
Развлекается народ исключительно байками навроде той, что рассказал намедни штабс-капитан Ильин. Когда кто-то всуе упомянул печально знакомого мне историка-любителя в чине вольноопределяющегося, командир 9-й роты припомнил подходящую по случаю историю.
— Нам вообще везет на вольноопределяющихся, — повествовал Ильин, развалившись на потертом ковровом диване. — Нынешний — Жорж Комаровский, это еще ничего. А вот в пятнадцатом году был у нас тако-о-о-ой фрукт! — Рассказчик мечтательно закатил глаза. — Некий Валентинкин… Из Харькова, кажется… Но сие — не суть. Большой, знаете ли, был философ и мистик. Такие теории разводил — ум за разум заходит. Вот только слушать весьма утомительно, а главное, бессмысленно. Об эфирных полетах, о космосе, о тайных властителях мира толковал. О каком-то «оке силы» мистическом, об иезуитах и древних греках. И все… сумбурно все как-то. Непонятно.
Штабс-капитан некоторое время помолчал, что-то обдумывая, а потом продолжил:
— Хотя припоминаю: как-то один адъютант из корпуса все ж-таки оценил его сентенции — сильно пьян был, бедняга. Вот его и пробрало, и пока не протрезвел — не отпускало. А как протрезвел да вспомнил, что ему Валентинкин наплел, — так сразу пошел и заново напился: к черту, говорит, такую философию…
— И что же? — полюбопытствовал Литус.
— Было дело, отправил его как-то полковой адъютант проследить, как саперы офицерский нужник сооружают. Занял делом, дабы не надоедал людям со своими поучениями, а то от него уж и вестовые да денщики прятаться стали. Он же как в ажитацию[75] войдет, то и до помрачения рассудка заговорить мог. Так вот, руководит он, значит, возведением сего военного объекта да и саперам все об устройстве мира рассказывает. И объясняет сугубое несовершенство вселенной на примере сортира — то яма неглубока, то стенки кривые…
— Большой оригинал этот ваш Валентинкин, — усмехнулся поручик Павлов.
— Слава богу, не мой! — расхохотался в ответ Ильин. — Так вы будете слушать или нет?
— Будем-будем! — хором отозвались офицеры.
— Тогда я продолжу! В общем, солдатики поскорей работу сделали — лишь бы от него отвязаться, а унтер саперный ему и говорит: «Вы, дескать, посмотрите на этот мир — и посмотрите на этот нужник. Ежели умеючи делать, то и совершенство достижимо». И предлагает ему испытать, так сказать, творение на себе. — Штабс-капитан откашлялся и возобновил повествование: — Как только Валентинкин удалился в нужник, а саперы бегом в роту — лишь бы от философа этого подальше. И тут ка-а-а-а-к ухнет…
Ильин замолчал, выдерживая паузу…
— Обернулись они — ни сортира, ни вольноопределяющегося. Мистика?
— …??? — Слушатели недоуменно переглянулись.
— А вот и нет! Всего лишь снаряд германской мортиры. Девятидюймовым «чемоданом» нас попотчевали. На кого, как говорится, Бог пошлет… А вы говорите — судьба. Вот оно как на войне-то бывает.
Офицеры размещены в вагоне 2-го класса. Очень похоже на купе поезда дальнего следования моего времени, только просторнее и отделка из натуральных материалов.
Попив с Генрихом чаю, я вышел в тамбур — подышать свежим воздухом.
Поезд идет со скоростью около тридцати верст в час — не ахти…
А теперь еще и стал замедляться — мы въехали в пригород. Состав шел все медленнее — и наконец практически накатом вполз на небольшой вокзал и остановился. На обгорелом и посеченном осколками здании покосившаяся вывеска «Deutsch-Eylau»…
Привокзальная площадь представляла собой ужасное зрелище.
И совсем не оттого, что сильно пострадала во время боев в городе.
Раненые…
Сотни раненых…
Вся платформа и площадь кишит ранеными.
Они лежат всюду — на земле, на деревянных скамейках и просто на голом цементном полу. Они сидят у стен, на обломках, на кучах битых кирпичей.
Я вижу измученные глаза, пепельно-серые лица. Кто-то мечется в горячке, выкрикивая непонятные слова. Кто-то просто стонет…
Раненые то и дело хватают за ноги суетящихся между ними санитаров, обращаются к ним с мольбами и жалобами. Несколько докторов в забрызганных кровью халатах с криками бегают среди всего этого безумия:
— Ну что делать? Что делать? Санитары!
— Где этот чертов поезд? Да вы шинелями их накройте!
— Морфину сюда! Этого в операционную!
— А вы чего трупы тащите? Складывайте в стороне, вот там, у пакгаузов…
Мне стало жутко…
Вот он, истинный лик войны!
— Езус Мария! — раздался у меня за спиной потрясенный возглас. Это Генрих решил составить мне компанию и тоже увидел эту шокирующую картину. — Откуда их столько?
— Не знаю… Бои сейчас только под Мариенвердером. Наверняка оттуда!
Генрих встал рядом со мной и стал напряженно всматриваться в лица раненых солдат:
— Ты знаешь, Саша, я впервые вижу что-то подобное. В бою видишь все как-то урывками, там некогда отвлекаться… Там тобой владеет или азарт, или холодный расчет… Нет места для созерцания или осмысления… За этот год я видел множество смертей и разнообразных ранений… Но столько страдания одновременно — это ужасно!
— Согласен с тобой! Апофеоз войны — это не только черепа или могильные кресты. Это еще и люди, искалеченные душой и телом…
Лязгнула сцепка, поезд тронулся и стал набирать ход, увозя нас прочь…
