Религия – это, конечно, опиум, так что сам Ицхак-Меир вмешиваться не станет: ведь если о хупе узнают в Одессе, его ждут большие неприятности. Но почему они должны что-то узнать? Где местечко и где Одесса… Успокоив таким образом самого себя и затолкав поглубже свои опасения, Шульберг выдает Шоэлю большую порцию последних советов-наставлений, а в качестве добавки к ним – тяжелый узелок с монетами.
Так раньше было принято у евреев: жених получал от родителей невесты приданое – деньги или вексель. Вот и теперь Ицхак-Меир дарит Шоэлю десять золотых червонцев – немалый капитал по тем временам. Только это вовсе не приданое, боже упаси! – профсоюзный деятель не имеет право уважать реакционные обычаи. Считайте, что это просто подарок молодой паре от родителей невесты.
Но вот, наконец, порядком утомивший и нас, и Шоэля, добряк отпускает зятя. Молодой человек входит в маленькую спальню, где в полумраке, тронутом легким ароматом духов, лежит Хана. Он тихонько подходит к кровати, чтобы взглянуть на нее, спящую. Должно быть, она так устала, что заснула, не успев донести голову до подушки… Но тут, одним рывком приподнявшись с постели, Хана вскидывает руки и крепко обвив их вокруг мужниной шеи, прижимается к Шоэлю. Наконец-то… Господи, сколько уже времени она ждет и томится – когда же наконец все утихомирятся, и они останутся вдвоем…
В соседней комнате спит Мирьям. Сон ее беспокоен, в нем гуляют незнакомые ночные тени, отражается праздничная суматоха прошедшего дня, мелькают случайные слова, отчего-то запавшие в душу и обретшие непонятный смысл. Эти обрывки дневной жизни не отпускают девушку, они хозяйничают в ее сне и не хотят уходить, словно требуют разгадать сокровенную тайну бытия. Но нет, малышка, не старайся попусту – этого еще никому не удавалось. Слишком многое сокрыто от глаз человеческих – и наяву, и во сне; звенит своими тайнами-звеньями цепочка жизни, и нет конца этому.
Беда налетела откуда не ждали: утомительная поездка не прошла для Ханы бесследно – ее настиг сыпной тиф! Эпидемия сыпняка свирепствовала тогда по всей России, и, в первую очередь, гнездилась именно в поездах. Вначале Хана ничего не подозревала. Таков характер у этой болезни: две недели, коварно затаившись, она не дает о себе знать, и лишь потом набрасывается на свою жертву и сваливает ее с ног одним ударом.
Ицхак-Меир уехал на свой профсоюзный съезд – здесь мы и расстанемся с этим мудрым защитником пролетариата. Уж больно много у нас дел в местечке, так что давайте-ка вернемся к ним. Утро еще не наступило, и все крепко спят. Выходящее во двор окно открыто, из него в комнату льется ночная прохлада. Шоэль и Хана всю ночь не сомкнули глаз, им хорошо вместе, как, наверное, редко кому бывает. Дух захватывает от полета в заоблачных высотах столь безграничного счастья… Легко колышется оконная занавеска, движутся по потолку смутные сумеречные тени. Кружит голову ночь любви, полная страсти и изнеможения…
Как легко забыть в такую ночь о наступающем утре, о новом рабочем дне, который потребует новых сил! А какие могут быть силы после такой бессонной ночи? Но влюбленные продолжают шептаться – на этот раз о золотых червонцах, подаренных родителями Ханы. Что с ними делать? Может, отдать отцу – ему они сейчас оказались бы весьма кстати? Хана не отказывает, но, как разумная женщина, она должна заботиться, прежде всего, о своей семье. Отдать монеты Йоэлю? – Хорошо, но только в качестве ссуды. Потому что у нее есть основания полагать, что скоро у них будет свой собственный ребенок, и им самим понадобятся деньги.
Но вот обессиленные Хана и Шоэль засыпают. Бесшумно ускользают последние ночные тени. Просыпаются петухи и тут же начинают крикливую перекличку. «Доброе утро!» – надрываются они на своем петушином языке, рассылая пожелания всего хорошего этому недоброму для них миру. Восток посветлел, солнечные блики пока в пути, еще немного – и они прорвутся сквозь толщу ночного одеяла. Утренняя звезда не поблекла, она так же сияет, как и в первый миг своего выхода на ночную сцену, но и ей остаются считанные мгновенья, и вскоре она зависнет на свету, как забытый фонарь, постепенно тая в прозрачном небе. А на земле уже слышатся далекие голоса, резкие и пронзительные; они становятся все громче, все настойчивей и грубее. Мычат коровы, звенят их колокольчики, щелкает кнут пастуха, на дороге скрипит телега. Милое, родное местечко!
Вся семья сидит за столом. Пьют чай, завтракают. Полтора часа сна придали бодрости Хане и Шоэлю, они смеются, шутят – впереди день, а за ним еще годы и годы, полные таким же счастьем – как тут не порадоваться?! Шоэль спешит отдать отцу золотые монеты. Йоэль удивлен и обрадован. Еще бы – такая неожиданная помощь, да еще и в столь нужный момент! Теперь-то уж точно столовая откроется в самое ближайшее время! У Шоэля тоже есть несколько важных дел. Во-первых – хупа. Посовещавшись, семейство решает провести церемонию по возможности скромно. Во-вторых – столовая. И хотя червонцы пришлись как нельзя кстати, но столько еще осталось сделать!
Завтрак заканчивается, пора за работу! Хана поднимается вместе со всеми, вид у нее решительный. Пусть никто тут не считает ее неженкой или инвалидом, она не намерена отлынивать от работы и будет трудиться наравне с остальными… Носить ведра с известковым раствором? – Пожалуйста! Белить стену? – С удовольствием! Вот так-так… Сказала, как припечатала.
На самом-то деле фокус тут вовсе не в любви к строительному ремеслу – просто Хана не желает ни на минуту отпускать от себя Шоэля. Но что это? – Вслед за Ханой о своих правах заявляет и Мирьям! Она с первой минуты прилепилась к Хане, и теперь куда та, туда и она – такая вот внезапная дружба. Йоэль довольно посмеивается: надо же – еще вчера один надрывался, а нынче – вон какая трудовая бригада образовалась! Этак, пожалуй, за какие-нибудь две-три недели все будет закончено…
К вечеру, после нелегкого трудового дня молодежь бежит домой, помыться, приодеться, и – в городской сад! Здесь уже ждут друзья, смех, танцы, песни и шутки – благо, на дворе стоит жаркое лето. День хупы обговорен с ребе Шульманом. Вызвался помочь и дядя Шоэля Хаим, синагогальный служка. Церемонию назначили на будний день, сразу после утренней молитвы, в присутствии миньяна уважаемых пожилых людей. Угощение предполагалось скромное: вино и медовые пряники.
А еще через неделю на местечко обрушилась удивительная новость. Бывший бундовец Аба Коган подготовил-таки обещанный публичный суд, где на скамью подсудимых должны были усадить не какого-нибудь бандита или вора, а… хедер, еврейский хедер! Суд планировалось провести в клубе имени Розы Люксембург. В помещение пускали только по билетам – так, чтобы в публике оказалось как можно меньше нелояльно настроенного населения. Это еще больше усилило ажиотаж. Развлечений в городке было немного, поэтому попасть на спектакль хотели без преувеличения все. Подумать только: хедер судят! Люди бросились доставать билеты – прямыми и окольными путями, кто как мог. Нашим героям удалось по старому знакомству упросить Яшу Ашкенази, секретаря суда.
Но теперь оставим их на короткое время. Пусть себе спешат в клуб, зажав в кулаке драгоценные входные квитки. А нам пришло время сказать несколько слов о главе местной евсекций Абе Когане. Кто-нибудь, наверное, удивится, а то и усмехнется: сколько лет прошло с той поры!.. Стоит ли сейчас копаться в давних событиях, которые к тому же позабыты и вычеркнуты – и не кем-то, а самой жизнью? Но с другой стороны, если не сейчас, пока еще живы осколки того поколения, то когда же? Кто еще расскажет, как все это было, как в те тяжелые времена, под торжественный рокот высоких слов, от которых на самом деле несло омерзительным душком лжи, происходило преследование и уничтожение целого народа, его культуры, его будущего?
Аба Коган неспроста выбился в большие люди местного значения. Сменив разноголосый гвалт Бунда на ответственную значительность члена правящей партии, он, не откладывая, перешел от теории к практике. С пылом обласканного неофита он приступил к беспощадной борьбе с сионизмом, реакционным невежеством и ивритом. Злейшими врагами были объявлены раввины с их штреймелами[108], меламеды с их розгами, синагоги с их священными свитками. Не забыл Аба внести в число противников и сытую буржуазию, к которой обязана чувствовать отвращение каждая честная пролетарско-революционная душа.
На этой войне Аба Коган не щадит живота своего, дни и ночи не вылезает из своего кабинета. План действий евсекции – отнюдь не местная самодеятельность. Аба работает в полном соответствии с руководящими указаниями. Есть уже достаточно много газет и брошюр, написанных на новом идише. К нему, правда, трудновато привыкнуть, но высокое кресло евсека стоит и не такого усилия. И вообще – нынче новые времена! Это до революции власть была сосредоточена в руках городничего и ребе Шульмана, а Абе Когану и его развеселой жене Мане приходилось ограничиваться скромными собраниями-посиделками! Это тогда классиков идиша Менделе, Шолом-Алейхема, Переца[109] читали чуть ли не тайно и с великими предосторожностями! А сейчас, товарищи, настали другие времена! Люди вышли из мрака на яркий свет! Пришло время действовать! Это говорит вам Аба Коган – верный сын рабоче-крестьянского класса! Отныне он всегда будет рядом с вами, так что можно на него положиться!
