Никакой жестокости между тем в характере Павлика не было, основной чертой его, очень радовавшей Федора Кузьмича, была гипертрофированная хозяйственность. Только-только научившись класть нос на парапет Саксонской набережной, он высказал неудовольствие: вон сколько всего по реке плавает, а где регулировщик, почему светофор не висит? Почему бобры и лодки плавают вдоль и поперек, а не как на улице, держась правой стороны? Почему дядя Астерий — лодочник, и еще другие дяди есть, которые лодочники, а одеты все по-разному? Надо их в одну форму одеть. Гликерия умилилась, и — как всегда — сдуру проболталась об таком трогательном высказывании киммерийца Павлика кому-то из соседей. Уже через неделю пара гнедых кляч доставила на дом Астерию новую униформу, сшитую из прорезиненной мешковины — и клеенчатую фуражку с острым верхом. На спине лодочника теперь красовалось что-то, похожее на пронзенную стрелой грушу, — это было стилизованное изображение знаменитой статуи «Дедушка с веслом», — статую гильдия лодочников присвоить не могла, но никто не мог ей запретить пользоваться «Дедушкой» как эмблемой. Разговоров об униформе для лодочников «Вечернему Киммериону» хватило на три воскресных номера. Другие гильдии не захотели отставать, появились сперва формы у камнерезов, затем у евреев — и пошло-поехало. Гильдия портных, понятно, очень сильно разбогатела, но в уважаемые все равно не вышла. Потому как не имела собственной униформы, не было у нее времени (да и ткани), чтобы себя обслуживать.
«Вечерний Киммерион» между тем приметил, что идея внедрения униформ для гильдий, в одночасье прижившаяся в Киммерии, принадлежит довольно знаменитому мальчику с Саксонской набережной. Газета выступила с инициативой: присудить мальчику за эту идею Минойскую премию. Идея понравилась, ибо за всю последнюю декаду премию присуждать было решительно некому и не за что; в прошлый раз (ровно декаду назад) ее получил Гаспар Шерош за первое издание своей «Занимательной Киммерии» — первой книгой, которую вундеркинд с Саксонской набережной прочел самостоятельно, была как раз эта, — что, конечно, символично. В архонтсовете закипели дебаты, как всегда, глава гильдии сборщиков Назар Эрекци и глава гильдии мытарей Давид Лажава вцепились друг другу в горло, хотя — когда дело дошло до голосования — каждый из них назло другому проголосовал ЗА присуждение Минойской премии юному Павлу Чулвину, будучи уверен, что противник на то и противник, чтобы голосовать ПРОТИВ. В итоге лауреатом Минойской премии за год от основания Киммериона три тысячи семьсот девяносто пятый стал именно юный Павлик.
Тут возникла некоторая неувязка. Обычная сумма минойской премии составляла семьдесят два мамонтовых бивня. Декаду лет назад Гаспар Шерош эти бивни как принял, так и сложил у себя на дворе в подобие башни-беседки, иногда летом надевал старый красный халат и уходил туда занимательные мысли записывать. Промысловики-бивеньщики, с риском для жизни добывавшие драгоценную кость на неистощимом кладбище мамонтов, отысканном в незапамятные времена в северо-восточной Киммерии, Гаспара за это не уважали: резчикам молясин нужна была кость для резьбы, иногда на рынке цена товара взлетала под небеса, когда очередной раз проносился грозный слух, что «мамонты кончаются» — а Гаспар свою башню продавать не хотел ни в какую, ему в ней хорошо думалось и работалось. А ведь премия складывалась из тех шести бивней в год, что платила гильдия в казну за право пользования кладбищем! Теперь такая же башня должна была воздвигнуться во дворе дома на Саксонской набережной, рядом с поленницей.
Семьдесят два термоса! Сырье для шести сотен молясин! Косторезы, хоть и состояли в одной гильдии со старцем Романом, камнерезом, но в пределах подгильдии не могли даже просить о продаже столь драгоценного материала именно им, а не термосникам, чья главная контора на острове Банная Земля обслуживала преимущественно Землю Святого Витта да лавки свадебных подарков в Гостином Ряду на Елисеевом Поле. Однако решение мог принять лишь опекун мальчика, известный Федор Кузьмич Чулвин, — а тот сказал, что у Павлика своя голова есть. Павлик посоветовался с мамой (которая советовала свалившееся богатство приберечь на черный день) и, не особенно размышляя, дал поручение тете Нине: все бивни продать по одному, тому, кто больше даст. И не продавать больше одного в день. «Вечерний Киммерион», узнав о такой новости, истек типографской краской необычайно яркого, синего, как волны Рифея, цвета: «Истинный киммериец! Простое — всегда гениально!» Ошибку заметили, и на следующие день поместили вариант заголовка: «Истинная коммерция: гениальное — всегда просто!» На Саксонской разницы, напротив, не заметили: там теперь утро начиналось как обычно, а в полдень Павлик объявлял аукцион. Время было летнее, в школу мальчику предстояло идти лишь на будущий год, толкотня приказчиков у парадного подъезда быстро вошла в привычку, и немедленно родился слух, что мамонтовой костью теперь будут торговать только на Саксонской, что будет там особый рынок… Сплетни доносились до редакции газеты, потом разносились по всей Киммерии, потом, как и положено сплетням, гасли, уступая место новым слухам. А ими Киммерион всегда полнился.
Аукцион открывал и проводил всегда Гендер в парадном белом халате с воротником-жабо: такую униформу утвердила для себя гильдия наймитов. Но молотком, специально купленным для такого случая, ударял по железному листу (чтоб громче было) именно Павлик. В иные дни победа бывала за термосниками, но чаще — за косторезами. Один бивень — темно-розовый — купили часовщики, переплатили вдвое, но сказали, что им теперь на год материала хватит. Павлик в честь такого события стукнул по железу целых двенадцать раз. Гильдия обещала, как только мальчик достигнет совершеннолетия (а это по-киммерийски две декады лет) — его сразу примут в почетные часовщики. Быть почетным часовщиком очень почетно. Это Гаспар Шерош сказал. А его умную книгу «Занимательная Киммерия» Павлик собирался снова прочесть, когда нынешние книги, в доме Подселенцева найденные, чтением окончит. О, это были замечательные книги!
Книг была дюжина с четвертью, а если по-маминому считать, то пятнадцать, впрочем, у одной было оторвано начало, из-за этого на обороте обложки кто-то написал гусиным пером: «Книга акефалическая», Павлик сперва думал, что это название, но дедушка Федя объяснил, что это просто значит — нет у книги начала. По такому случаю книгу эту отложил Павлик до тех пор, пока это начало не отыщется. А пока читал другие.
Иногда он заявлялся к старшим и требовал разъяснения, что это значит: «Аще будет Рождество Христово в середу — зима велика и тепла, весна дождева, жатва добра, пшеници помалу, вина много, женам мор, старым погуба». Это он вычитал из огромного тома «Записка о днях и часах добрых и злых», и Варфоломей с грехом пополам растолковывал мальчику, что пшеница в Киммерии — это ячмень, вино — это красивая бокряниковая настойка, которую тетя Глаша делает и которую детям пить нельзя, что мор — старинное название рифейского неперелетного аиста, специалиста по приносу детей, а погуба — старинное название рифейской зубатки, рыбы для пирога. Павлик с трудом соглашался во все это верить, но уже через час вылетал в гостиную, требуя телевизор вместе с неинтересной Варварой выключить, а ему немедленно объяснить, что будет, «аще бровь ошую потрепещет, да к тому ж во ухо десное пошумит, бысть на седмый день велику женонеистовству с мужем, муженеиствству со женою» — это как все понимать? Все это, оказывается, возвещено в толстенной книге «Трепетник» И были это еще не худшие из вопросов, ибо все почти книги в доме Романа, по наследству ему от прадедов доставшиеся, имели гадальный характер: «Громник» давал предзнаменования по месяцам о состоянии погоды, будущих болезнях, урожаях и ратях; «Молнияник» точно сообщал, что и в какой день месяца и недели предвещает удар молнии (а главное — какой именно удар!); имелись также книги «Сносудец», «Зелейник», «Разумник», «Куроглашенник» и прочие, столь же мудрые. Надо бы их вовремя от отрока спрятать, да вот… не спрятали, как говорил великий писатель Лесков, «не спопашились».
Павлик любил задавать вопросы и не переносил случаев, когда ответа не получал. Откуда и куда течет Рифей, где Москва, где Канберра, где Ново-Архангельск, где Старо-Сейшельск, почему Россия одна, Германий две, Армений три — это он и по карте разобраться мог. Но вот почему нет живых мамонтов — даже мама не знала. Даже дедушка Федя! А сколько и чего можно купить, если все бивни продать? Ну, если не все, то один? Антонину на большее не хватило, как брякнуть: «Ну, маме — шубу…» Соболья шуба Антонине была немедленно куплена. Павлик походил по ней босыми ногами и пришел в восторг. Всем тётям — собольи шубы! Всем дядям! Всем дедушкам! К концу второй недели собольи шубы стали униформой дома на Саксонской. А потом было воскресенье, и Коварди стали проситься к Подселенцеву во двор: порисовать собольи шубы, развешенные на мамонтовых растопыренных бивнях. Когда еще такое невероятие увидишь!
