— Но я же спас Отечество! — Цицерон задохнулся от жгучей обиды. Он переводил взгляд с Гортензия на Катона. Белок одного глаза сделался алым, веки набрякли. — Или Республика оскудела смелыми мужами? Неужели оптиматы не могут остановить этого Бешеного, как остановили когда-то мятежного Гая Гракха? У нас есть ты, Катон! Ты стоишь сотни тысяч! Мы соберем людей и сразимся! Я уже провел кое-какие действия и нанял сто человек… — Цицерон осекся, потому как вспомнил, что заплатил этой сотне деньгами, полученными им из казначейства для брата Квинта — на нужды наместника Азии, каковым в данный момент Квинт являлся. То есть «Спаситель отечества» совершил самую что ни на есть вульгарную растрату.
По губам Гортензия скользнула недоверчивая улыбка. Катон еще более посуровел:
— Такого допустить нельзя. Мы не желаем крови.
Этим «мы» Гортензий явно исключал из своего круга Марка Туллия Цицерона.
— О, конечно! — язвительно воскликнул консуляр. — Как же иначе! Я же новый человек. Кто я вам, сиятельные? Никто! Легко пожертвовать никем! Так пожертвуем, отдадим «Спасителя отечества» на растерзание Бешеному!
Гортензий тут же изобразил несправедливо обиженного и даже хотел что-то возразить, но Катон не стал спорить:
— Да, мы жертвуем тобой, а ты должен пожертвовать собой ради Республики и удалиться в изгнание добровольно. Чтобы не было крови.
— Мы всеми силами и дни, и ночи будем радеть, чтобы дело твое пересмотрели, — пообещал Гортензий. — Будем сражаться день за днем и час за часом, пока в декабре Бешеный не сложит полномочия.
— Возможно, с новыми консулами удастся договориться. В то время как нынешние не желают уступать, — добавил Катон.
— Ну да, да, я не забыл еще, что наш консул — тесть Цезаря! — раздраженно воскликнул Цицерон. — Что же получается? Я целый год должен провести в изгнании?
— Разумеется, не год! Год — слишком долгий срок, бесконечно долгий вдали от Рима! Нет, нет, мы постараемся вернуть тебя гораздо раньше! — с жаром принялся уверять Гортензий. — Сразу же, в тот день и час, в тот миг, как ты уедешь, мы начнем яростное сражение за тебя.
Цицерон сморщился и вновь промокнул глаза. Даже своими больными глазами он видел, что Гортензий врет, а Катон равнодушен, как равнодушен к любому, и предан лишь абстрактной идее по имени Республика. Катону важно отстоять свой единственный принцип — никаких перемен — и еще раз продемонстрировать свою добродетель. Гортензий же, как истинный сибарит, стремился избегать неприятностей. Да, сочувствовал он искренне, но это были одни слова… Сказать им это в лицо?… Нет, не стоит…
Цицерон ощущал такую слабость, такую растерянность, что готов был поверить даже в заведомую ложь, — усомниться просто не было сил.
— Хорошо, я уеду, если надо. Только бы Город остался невредим, — очень тихо сказал Цицерон. — Я спас Рим. Но вы уж постарайтесь! Трубите на каждом углу о чудовищной несправедливости! В вас теперь моя защита. Ведь я спас и жизнь, и достояние самых уважаемых людей от Катилины! Я спас Рим от сожжения! Теперь вы спасите меня!
— Неужели ты не можешь принести себя в жертву Республике? — спросил Катон.
— Зачем? — язвительность вдруг вернулась к знаменитому оратору. — Зачем нужны жертвы там, где можно обойтись без жертв? В конце концов, это ты, Катон, потребовал, чтобы заговорщиков казнили!
Ни один мускул не дрогнул на лице Катона:
— Я ни в чем не раскаиваюсь. Повторись те события снова, я бы поступил точно так же. Нет, не так же! Я бы отыскал улики против Цезаря и Красса и добился, чтобы их тоже казнили, как самых подлых и опасных заговорщиков.
— Не сомневаюсь, — сухо отвечал Цицерон. — Но пока казнят меня.
Картина XIII. Путь в изгнание
Сегодня принят закон «О правах римских граждан». Это означает изгнание из Италии для моего бывшего друга Марка Туллия Цицерона.
Говорун в отчаянии.
Самого ярого оптимата Катона я тоже сумел услать из Рима. Нет, не в изгнание, как Цицерона, а всего лишь с поручением отобрать у Кипрского царя его владения и привезти в Рим казну. Птолемей владел островом по милости римского народа, теперь милость кончилась, пора возвращать долги. С Кипрским царем у меня особые счеты. Птолемей, верно, уже забыл про шуточку, которую много лет назад сыграл со мной. Но я-то помню. Мне стоило большого труда убедить сенат, что властитель Кипра должен отдать — да, именно так, — добровольно отдать свой остров и казну римскому народу.
А кому можно доверить сие деликатное поручение, чтобы половина золота не прилипла к рукам? Только Катону. Катон — честный человек, в этом никто не сомневается, он себе не возьмет ни сестерция. Так что теперь Катон собирает вещи и вот-вот отправится грабить Кипр вместе со своим племянником Марком Брутом. Интересно, как выполнит свою миссию Катон, имея в распоряжении вместо войск только двух писцов. Правда, слава римского народа так велика, что два писца вполне могут заменить два легиона. Впрочем, Катон польщен — он получил преторские полномочия. Счастливого пути, Катон! Без тебя оптиматы в сенате осиротели.
Из записок Публия Клодия Пульхра
Цицерон сидел на скамье в полупустом атрии и молча глядел в черный провал ниши, где недавно стояла его любимая Минерва, сверкая золоченым шлемом. Сегодня утром Цицерон отвез статую на Капитолий. Цоколь установили еще накануне, и на нем была высечена по указанию Цицерона надпись: «Минерве, хранительнице Рима». Там, на Капитолии, глядя на свою Минерву, которую он любил как живую, Цицерон вдруг расплакался, упал на колени и обнял ноги статуи. Это не было ни позой, ни игрой, просто он вдруг ощутил себя раздавленным. Все потеряно. Будущее темно и неопределенно. Публий Красс и Тирон взяли его под руки и повели с холма домой. Да домой ли? У него и дома больше нет.
Пришел малыш Марк, наряженный в детскую тогу, расположился рядом, сурово сдвинул брови, старательно изображая взрослого.
— Минеевву жалко, — сказал Марк шепотом. — Она квасивая.
— Ее на Капитолии все теперь могут ви… — Цицерон не договорил — комок подкатил к горлу.
Теренция металась по дому, рабы причитали, рабыни старались их перекричать — вихрь суеты вертелся в комнатах, из которых выносили корзины и наскоро связанные узлы. То и дело что-нибудь падало: то глиняная чашка разбивалась, то грохотал бронзовый светильник.
«Почему рабы всегда так суетятся, кричат и все делают невпопад?» — с тоской подумал Цицерон, глядя, как выносят из триклиния ложа.
— Столик вели непременно взять, столик из цитрусового дерева! — крикнул Цицерон. — Я заплатил за него пятьсот тысяч.
Услышала Теренция или нет? И можно ли взять столик? Ложа были частью ее приданого. А вот столик — нет. Наверное, его нельзя брать. Цицероном овладела странная робость. Он никак не мог решиться — взять или нет? Может быть, подарить столик весталке Фабии, у которой теперь Теренция будет жить как бедная родственница? У весталки не посмеют отнять. А она, может быть, потом этот подарок вернет. Надежда, что весталка Фабия, которую подозревали в связи с Катилиной, вернет столик Цицерону, казалась призрачной. Как и все нынешние надежды изгнанника.
Цицерон почувствовал такую жалость к жене, что слезы подступили к глазам. Бедняжка Теренция, каково ей будет в чужом доме! Она не так молода, чтобы жить нехозяйкою, да и характер у нее тяжелый — это Марк Туллий испытал на себе. Да и кто обрадуется жене изгнанника?! Почему нельзя было сохранить хотя бы одну усадьбу, к примеру, Тускульскую, и жить там?
Ах, не надо было вспоминать о Тускуле. Что станется с усадьбой? С привезенными из Греции статуями? Может быть, он ошибся? Надо было согласиться и ехать с Цезарем легатом. Но он отказался и к тому же продолжал выступать против триумвиров, заявляя, что защищает Республику. Глупец!
«Все погибло. Ужасное насилие надвигается на нас. Так зачем притворяться и делать вид, что можно еще что-то исправить? Сенат беспомощен. Все вокруг жалуются, скорбят, стонут, но ничего не делают, чтобы изменить ход вещей. Это вид какой-то новой, ранее неизвестной болезни. Нет никого несчастнее меня. Как я завидую тем, кто умер вовремя, как Метелл Целер», — думал Цицерон.
Нет, он не раскаивается в том, что остался верен самому себе. Он — «Спаситель отечества». Но как тяжело, как невыносимо тяжело быть спасителем… Во имя Судьбы! Неужели никто не желает помочь?!
Уже когда совсем стемнело, отъехала от дома первая повозка, груженная вещами Теренции. Крики и ругань погонщиков слышны были даже в доме.
— Вот и все, вот и все… — Цицерон поднялся. Прислушался. Загрохотала вторая повозка.
