Зачем? За поражение от прорвавшихся русичей, увёзших сокровища, свои же и казнят.
Убедившись, что татары разбиты, повернул назад и отряд ордынцев на той стороне Камы. В одиночку, без татар, немногочисленным и к тому же потрёпанным долгим переходом кыпчакам не одолеть русское войско.
Воины спешились и вместе с гребцами собирали трофеи — железо стоило дорого, и бросать его было расточительно.
Дорого досталась победа русским! И среди всадников и среди гребцов были немалые потери.
Увидел Костя Михаила.
— Ты как тут?
— Гребцы, видя, что навалились на вас татары, поднялись как один и оружие стали требовать, в сечу рваться на помощь! Где же мне быть, как не с моими людьми?
— Молодцы! Выручили! Тяжко нам пришлось. Кабы не ваша помощь, ещё неизвестно, чья бы взяла.
Костя привстал на стременах, крикнул осипшим голосом:
— Люди русские! Герои! Победа! Трофеи на суда грузить, суда к берегу причалить. Будем отдыхать! Коней татарских, что ранены, прирезать — и в котлы!
Радовались и ликовали все — сотники, десятники и кормчие, воины и гребцы. Наконец-то можно спокойно перевести дух, приготовить еду и отдохнуть. Ведь уже второй день во рту маковой росинки не было. Опасность попасть под удар ордынцев миновала. Надо было перевязать раненых и поесть.
Вареное конское мясо отдавало лошадиным потом и было жёстким, но изголодавшихся русичей это не смущало. Ели большими кусками, жалея, что соли нет, как и хлебушка.
Солнце только клонилось к закату и было ещё светло. Михаил, подкрепившись, пошёл к ушкую. Надо посмотреть — каковы потери. Убито было только двое, и Михаил похвалил себя, что взял запасных гребцов. Он подошёл к воде и стал отмывать от запёкшейся крови саблю. Действительно — легка, остра, в руке прикладиста.
Сзади раздался голос:
— Ты где такую саблю раздобыл? Дай поглядеть!
Михаил от неожиданности вздрогнул, резко обернулся. В двух шагах сзади стоял, широко улыбаясь, Костя. Мишка протянул саблю, Костя с горящими глазами бережно взял редкое оружие, полюбовался узором на лезвии, потом взмахнул ею в воздухе.
— Хороша! Ни в Хлынове, ни даже в самом Нижнем такой точно нет ни у кого. Я сам такую видел единожды в Москве.
Костя с сожалением протянул саблю Мишке. Купец, польщённый высокой оценкой трофея, сказал:
— Я её с убитого ордынца в Сарае снял. Видать, он не из простых был.
Мишка видел, как не хотелось Косте возвращать оружие. Но то, что взято в бою, принадлежит победителю. Недолго думая, он отстегнул с пояса ножны и протянул Косте:
— Дарю! Тебе нужнее!
— Ух ты! — у воеводы перехватило дыхание. — Ты и не представляешь, какой это дорогой подарок!
Костя тут же подвесил ножны на пояс, вложил в них саблю.
— Я отдарюсь!
— Пустое, не бери в голову — ты воин, а я купец. Может, она тебе когда-нибудь жизнь спасёт.
— Не забуду. Пойду, надо раненых добить.
— Чего? — Мишка растерялся, думая, что ослышался. — Татар, что ли?
— Кабы их. Своих, — вздохнул Костя, — у кого раны тяжёлые — в живот или грудь. Такие только мучиться будут — день или два, и всё равно помрут. Так милосерднее будет.
Михаил стоял, как обухом ударенный. Неужели такое возможно — свои своих добивать будут? Жестоко же! Однако, поразмыслив, понял, что так-то оно лучше будет, раненых в муках терзаться оставлять — милосердно ли? Только всё равно тяжко на душе, как будто камень на сердце положили.
На другом ушкуе и ладье потери тоже были, но не такие катастрофические, как на некоторых других судах. На некоторых оставались в строю лишь кормчий и один-два гребца. Пришлось другим судам брать их на буксир. В такой спарке на переднее судно пересаживали гребцов, оставляя на буксируемом лишь кормчего на рулевом весле.
Все устали, но тешили себя мыслью, что уж недолго осталось плыть — родная сторона близко. Те из кормчих, кто плавал в этих краях, говорили, что до устья Вятки день пути остался.
Ночью спалось плохо. Мишку терзали кошмары, он просыпался весь в испарине и мучился, не в силах снова заснуть — на палубах жалобно стонали раненые и донимали комары.
Утром поели вчерашней варёной конины и — в путь. Где под парусом, где на вёслах, но всё равно к вечеру до Вятки так и не добрались. Заночевали у берега, под охраной конницы.
К полудню следующего дня подошли к слиянию Вятки и Камы. После полноводных Камы и Волги Вятка показалась не такой уж и широкой. Борясь со встречным течением, караван повернул на Вятку и отметил это событие бурными криками радости. Справа начиналась вятская земля, — правда, слева всё ещё продолжалась чужая, татарская.
Михаил встал на корме, обнажил голову и перекрестился. Суровые обветренные лица ушкуйников светились радостью, на глазах выступили слёзы. Казалось, и взмахи вёсел в едином порыве стали выше, и ушкуи быстрее заскользили — приближение к родным местам вдохновило всех. И вдруг, перекрывая крики носившихся над водой чаек, с передовых ушкуев донеслась песня. Ушкуйники подхватили её и понесли дальше, по каравану. Михаил прислушался к незатейливым словам — о горькой судьбине угнанных в полон русичей, об удалых ушкуйниках, свершающих дерзкие налёты на чужеземцев, чинивших обиду басурманам, о лихом атамане, наводившем ужас на иноплеменников в низовьях Волги… Незаметно для себя он стал подпевать ушкуйникам и гребцам. В душе разливалась гордость за русичей, бросивших вызов кыпчакам, татарам и другим обидчикам земли русской.
Близился вечер, и караван остановился, бросил якорь, поджидая, когда переправятся всадники Юрьева. Времени на переправу потеряли много — полдня, как раз до вечера.
Делать нечего. Хоть и знали кормчие свою реку до последнего переката, решили в сумерках не рисковать, заночевать здесь. Луна пряталась за облаками, и ночь была тёмная. Конники развели костры — всё же своя земля, грелись, сушили одежду. Спать улеглись на судах: ночь была прохладной, укрыться было нечем, а рубахи ещё раньше изорвали, обматывая сбитые вёслами кисти рук.
А ночью случилась беда. Суда каравана стояли вдоль берега, борт о борт, в несколько рядов. Все жались к берегу, под защиту воинов Кости, и река оказалась перегорожена судами едва ли не наполовину.
Сначала раздался сильный удар, треск ломающегося корпуса, послышались крики. Все проснулись в тревоге. Оказалось — с верховьев спускалась ладья и, не заметив в темноте стоящие суда, с ходу врезалась в них.
Основной удар пришёлся по ушкую устюжан. Получив пробоину в борту, он набрал воды и, тяжело гружённый, камнем пошёл ко дну. Команда выпрыгивала с него и выбиралась на берег — благо неглубоко было. А ладья ударила по касательной второй ушкуй, третий… Пока не погасла инерция. Было слышно, как в пробоину на её левом борту хлещет вода. С ладьи закричали:
