— Вот бы нас кто купил, хоть бы и за греческие, хоть за печенежские, — сказал насмешливо плотник. — Но не хотят.
— Это потому, что знают, какой мы народ. Мы любим, чтобы нам самим по себе все время.
— Не всегда и не все, — подсказал ратник.
Все оглянулись на ратника и слегка смутились.
— Вон стоят, — сказал ратник. — Вон они. Сынки да дочки знати нашей. Ничем их не проймешь, ничего им не любо. Ни край родной, ни наследие отцов. Посмотрите — они и одеваются как ковши, и даже говорят как ковши. Послушаешь — не скоро разберешь, что они говорят.
Группа знатной молодежи действительно толклась не слишком близко и не слишком далеко от помоста, и одежды юношей и девушек в самом деле были киевского покроя — но с нарочито-утрированными деталями. У некоторых юношей сленгкаппы имели на спине разрез от самого верха к краю, что позволяло им вскидывать половинки вверх, как крылья, или наматывать одну из половинок на шею. Шапки выглядели декоративно, состояли из одних околышей, и околыши эти отличались несуразностью цветов — зеленые, фиолетовые, ярко-синие. Поневы некоторых девушек сделаны были из тонких кожаных плетенок и заканчивались чуть ниже колена, а константинопольские сандалии держались на кожаных тесемках, спиралью облегающих ноги до колена и, очевидно, выше. Головные уборы девушек напоминали нарочито грубо оторванные и дырявые куски невода. На лицах юношей и девушек играли циничные улыбки. Дети знати перекидывались саркастическими фразами.
— Значительно лучше стал Анатолий щелкать, — заметила одна из девушек томным голосом. — Скоро сам понимать начнет, что долдонит.
— Что-то у него с нижними зубами, — сказал стоящий рядом с нею юноша. — Не то в драке выбили, не то сгнили они, не то от рождения они у него кривые. Шепелявит и плюется.
— Да, отталкивающе звучит, — согласился другой юноша. — А на население-то посмотрите. С каждым словом визионы все тупее и тупее.
— Даже жалко Анатолия, — сказала томная девушка грудным меццо. — Надо бы ему отдаться. Пусть у него хоть какая-нибудь радость в витасе будет.
— Попробуй, — порекомендовала другая девушка. — Долго березить его не нужно, думаю, скоро засогласит. Хвихвитра у него, правда, очень свирепого вида.
— А мы ее пригласим поучаствовать.
— Да, как же, — сказал юноша. — Эти гречишные миссионеры — ханжи страшнейшие, у них даже дышать — грех.
— Это только у нас, — сказал другой юноша презрительно. — Ведь кто к нам из Консталя припархивает? Только те, которых в Констале никто не слушает даже за динь-звяк. Тамошние уверы так и распределяют — попробуют непротырного на всех должностях, в Ковшебургию на полгода запустят, нигде он не кузит, ни во что не порубать, что с ним делать? Отправляют к нам. Во, послушайте только…
— Потомушто нет иной господин кроме, — утвердительно говорил Анатолий.
— Вот. Нет кроме, и все тут. Эх! Попорхаем сегодня на состязы?
— Спексельно.
— Вот что, — сказал предлагающий ехать на состязы. — Если не попорхаете со мной, то Даждь-богом брукаю, упорхаю я от вас в Ковшебургию. Там по крайней мере народ — не одни стультусы, как здесь. И, кстати говоря, уверы там неплохо долдонят на местном наречии. А то у нас такая скука, хорла, к вечеру мысли что болото становятся, ни на какую тему не кузится.
— А давайте Готский Двор подожжем?
— Кольчужей кругом скопы.
— И что же?
— А сколько им барбары платят, кузишь?
— Заплатим больше, только и всего.
Юноши задумались. Девушки смотрели на них, скрывая под ленивым обличием немалый интерес.
— А что, — сказал один из юношей. — Будет на что потыриться. Сколько же платят кольчужам? Но сперва надо заглотить. Ту самую бесплатную грунку пива в Готском.
Зодчему понравились молодые боляре и болярыни, пожалуй больше, чем бирич, дьякон, скоморохи и зрители вместе взятые. Он решил, что подождет еще, посмотрит, действительно ли они подожгут Готский Двор, приплатив ратникам, чтобы смотрели сквозь пальцы. Начало припекать, и следовало выпить чего-нибудь бодрящего пока что. Сразу за торгом виделся Талый Крог. Люди порядочные туда не совались, но зодчий, мнящий себя человеком, далеким от порядочности, направился туда, полагая, что взять с него нечего — какие-то медяшки.
В Талом Кроге народу было как обычно — не много и не мало. Пили тягучий новгородский свир, ели, отламывая жирные куски, стегуны под рустом, утирались рукавом. Несколько непотребных девок разных возрастов и телосложений сидели в центре, возле печи, переругиваясь и ожидая, пока кто-нибудь из татей или разбойников не закончит дела да и не наймет какую-то из них, и поведет она его в пристройку. Переговоры о найме велись через сводника, присутствовавшего тут же, за отдельным столиком — большой, мясистый, лысый, сидел он, полузакрыв тяжелыми веками злобные красноватые глаза. На зодчего посмотрели, но особого внимания не обратили. Купив кружку свира, зодчий остался у центральной печи, у всех на виду, и стал пить медленными глотками, думая о своем.
Распахнулась дверь, и говор над столами быстро слетел на нет. В крог вошел монах, а за ним, пригнув головы, чтобы не задеть притолоку, вдвинулись в помещение двое — одетые богато, со свердами. За громилами вперся развязной походкой нагловатого вида малый с перевязанной тряпкой рукой. Хозяйка крога, с опухшим лицом, обнажая в улыбке остатки зубов, сразу почувствовала, что если этим гостям не услужить да не оградить их от насмешек постоянных посетителей, плохо будет — мебель повредится, стражники потом с тиуном нагрянут.
Монах выбрал столик в самом темном углу. Громилы сели справа и слева от него. Нагловатый тип встал рядом и, потуже затянув повязку на руке зубами, изобразил комическую почтительность.
— Принеси нам свир и чего-нибудь поесть, — сказал монах хозяйке, кладя на стол золотую монету.
Хозяйка взяла деньги, поклонилась, и быстро ушла к печи, давая на ходу указания присоединившемуся к ней половому. Некоторое время в темном углу молчали.
— Вы бы еще в детинец сходили навести обо мне справки, — сказал монах.
— А что? — спросил более молодой громила.
— Да так. Я что, в монаха переоделся, чтоб людей озадачивать? Иду мимо оружейной лавки, слышу, кто-то мое имя выкрикивает. Где он да где он.
— Я не выкрикивал, — сказал Дир.
Гостемил с трудом удержался от смеха.
— Ты что же, друг Хелье, не рад нам? — спросил Дир, расстраиваясь.
— Ну вот, опять! — возмутился Хелье. — Вот встань теперь и объяви всем — вот он, Хелье, за которым полгорода гоняется, награда обещана. Подите доложите — хоть Житнику, хоть Эймунду.
