меня понимаешь. Даже если война не начнется, я тебе гарантирую: сделаем в моторе столько изменений, что запатентуем его как новый. Фрицы не придерутся. Только бы долететь… Сплюнь за нас обоих через левое плечо!
Тем временем Париж остался позади. Рассвело полностью. Дель Кампо вел аэроплан в трехстах метрах над землей.
Раньше, летая на «Фармане», Федор смотрел сверху на Францию как на огромный ковер в детской комнате у богатых родителей, не поскупившихся на многочисленные подарки своему чаду: игрушечные домишки, повозки, паровозики, крохотных человечков. Сейчас ковер словно накрыло белой пылью. И все равно видимое под крылом радовало глаз.
Хоть они с Варварой приехали в Париж в не самое лучшее для этого время, когда листва с деревьев на бульварах уже облетала, город, тем не менее, был прекрасен, и Франция – тоже. Особый шарм этой страны тонок и ненавязчив, как легкий аромат дорогих духов, но он чувствуется всегда. Пусть здесь тоже масса проблем и недостатков, а выбор армейцев в пользу убогой системы Шоша – верх несправедливости, плюсов у Франции 1912 года было куда больше, чем минусов. Самый главный минус – немцы, и от них придется помочь французам избавиться.
Через несколько часов полета, когда невидимое солнце миновало зенит, дель Кампо обернулся и помахал рукой, привлекая внимание, а потом показал вниз. Там лежал крупный город на берегу обширного незамерзшего озера. Значит, уже – Швейцария, Женева. А для экипажа началась самая трудная часть первого отрезка пути – полет через Альпы.
Здесь высота над уровнем моря приблизилась к четыремстам метрам, потолок у «Авиатика» – чуть больше тысячи, а в основном баке еще много бензина, дающего вес. Пилот повел аэроплан в сотне метров над водой, над мачтами редких в декабрьский день суденышек. Кто-то на палубе просто смотрел им вслед, кто-то махал рукой. Летательные аппараты пока очень редки.
Озеро быстро кончилось. Вглубь Альп вела долина реки Роны. Справа и слева начали подниматься горы, для «Авиатика» непреодолимые. Да и Рона – не постоянный, а очень временный спутник, ее исток высоко в горах – километра под два. Туда не забраться.
Федор разложил на коленях карту и засек время. Скорость аэроплана 85–90 километров в час, крайне важно не пропустить правый поворот в ущелье, в удобный проход между горами, который выведет к юго-восточному подножью Альп. Сесть здесь негде, горы неумолимо сближаются. Проскочим – вряд ли удастся развернуться, чтобы засветло вернуться к Женевскому озеру и найти место для посадки.
Ощущая напряженное состояние Друга, Федор чувствовал себя непривычно. В какие бы передряги они не попадали, старший товарищ излучал уверенность. Здесь же, перед лицом опасности, не меньшей, чем исходила от немецких агентов в Париже, Друга угнетала полная невозможность контролировать ситуацию. Просто пассажир, одушевленный груз…
Они вошли в зону горных воздушных потоков. «Авиатик» било в брюхо, подбрасывало вверх, пыталось перевернуть или швырнуть на торчащие зубы камней. «Варваре с ее морской болезнью точно бы не понравилось», – подумал Федор.
Как дель Кампо мог ориентироваться и одновременно удерживать аэроплан на курсе, представить было трудно. Федор сосредоточился на карте. Как только она предсказала промежуток между горами по правому борту, пассажир отстегнулся и перевесился через козырек, от чего получил воздушный удар в лоб. Он потряс летчика за плечо и показал ему вправо.
Тот кивнул и заложил плавный вираж, ввинчиваясь в щель между горами. Если ошиблись – конец двум авиаторам придет быстро, в течение пяти-семи минут, любой другой проход упирается в тупик, где не развернуться, ни снизиться… Смерть!
Когда скалистый ландшафт начал понижаться, а горы – расступаться, небо основательно потемнело. К Милану они подлетели в сумерках, и хорошо хоть, кто-то додумался обозначить летное поле кострами.
Когда «Авиатик» замер на земле и пропеллер остановился, на Федора навалилась такая усталость, будто он всю дорогу крутил педали или веслами греб, а не сидел пассажиром… Что же говорить о дель Кампо!
Летное поле озарилось магниевыми вспышками. Федору с огромным трудом удалось отбиться от газетчиков: меньше всего хотелось, чтоб его усталая физиономия, пропечатанная на первой полосе, вдруг попалась под германские очи. Итальянские техники ухватились за хвост и нижнее крыло «Авиатика», потащив его в ангар. Федор увязался за ними.
В ангаре было тепло. Удалось лишь сделать самые необходимые процедуры, итальянцы кричали: домани, домани, что означает – завтра, завтра. Наверно, графа встречали и угощали более изысканно, но Федор ни за что не променял бы дворцовый прием на этот импровизированный банкет с сухим вином, сыром, пастой и множеством простых, непритязательных, но очень вкусных вещей, что надавали «синьорам технико» их благоверные. Хоть вино было слабое, зато – много. В тепле развезло.
– Щас спою, – заявил Друг. – Только ты не мешай.
– Романс про гусаров?
– Нет. Знаю одну песню, вроде бы итальянскую.
В присутствии изумленных миланцев иностранный авиатор вдруг запел, не особо попадая в мотив, зато очень громко:
Донна белла маре, Кредере кантаре, Дами иль моменто, Кени пьячи пью… Уно-уно-уно-ун моменто, Уно-уно-уно сантименто, Уно-уно-уно комплименто, О, сакраменто, сакраменто, сакраме-е-енто!!![3]
Итальянцы вытаращили глаза, потом принялись оглушительно ржать, затем старший из них предложил тост за «гранде кантанте», великого певца-авиатора.
– Чего это они? – удивился Федор.
– А ты не понял? В песне просто бессмысленный набор слов. Пародия. Они въехали и веселятся. Один ты сидишь надутый.
Но песня понравилась настолько, что спустя несколько минут нестройный хор мужских голосов сотрясал стены ангара:
Маре белла донна, Эон бельканцоне, Саи кентиамо, сен приамо…
В общем, интернациональное общение удалось на славу. Только запомнилось плохо. Наутро Федор проснулся с тяжелой головой и искренне пожалел, что в его магические таланты не входит самоврачевание. Хотя бы от состояния «после вчерашнего».
