книзу центральной части, зафиксировал топором, чтобы не откатился и, поковырявшись, приспособил фитиль в качестве огнепроводного шнура. Выкресал искры на хранившийся в кошеле трут, добыл в конце концов огонь и, подпалив фитиль, опрометью бросился прочь — и тут же, запнувшись о ногу Трифона, полетел мордой в землю, успев лишь подставить руки в надежде смягчить удар.
И тут ГРОХНУЛО! Показалось, что сзади рухнула одновременно вся башня — и сознание в очередной раз за сегодня отключилось…
Степан
Очнулся я от того, что какой-то нехороший человек, матюкнувшись, споткнулся о мои сильно замёрзшие ноги. Ёлочки кучерявые! Это ж не только обидно, но ещё и больно, когда тебя сапожищем — да по босой ноге!
— Смотри, куда идёшь, филин слепоглазый! — Ещё не раскрыв глаза, возмутился я таким отношением к моим конечностям. А чего он? Если каждый начнёт так топать по не глядя, никаких ног не напасёшься.
— Ах ты ж елдыга! Разлёгся на пути, тако теперича ерпыля эдакого всяк стороной обходить должон? От яз тя!
Не то дьячок, не то попик-расстрига в засаленной камилавке стеганул меня поперек туловища конопляной верёвкой. Не ожидая такого, я пропустил болезненный удар, но тут же, откатившись, вскочил на ноги… И тут же голову пронзил спазм и я плюхнулся на четвереньки и, уже второй раз за день, организм скрутило в приступе рвоты. Впрочем, непереваренной пиши давно не оставалось, потому лилась из меня лишь речная водица, смешанная с желудочным соком.
Новый верёвочный удар прошёлся вдоль спины. И тут же я услышал сердитый баритон:
— Охолони-ко! Зришь ведь: сей отрок здравьем скорбен.
— Ступай своим путём, тебя ж не трогаю, так чего ты не в своё дело лезешь?
Я, наконец, сумел поднять голову — увы, ощущения были знакомыми: явно схлопотал приличную контузию с сопутствующим сотрясением мозга. А тут ещё и эта скотина в рясе решила посамоутверждаться. Конечно, мальчишку — а по тёзке не видно, что почти пятнадцать годков прожил, поскольку рос паренёк в самый голодомор — избивать куда как проще, чем крепостные ворота взрывать. В паре шагов от моего обидчика, подбоченясь, стоял зажиточно одетый мужчина с аккуратно подстриженной тёмно-русой бородой, с кривой саблей через плечо и кавказского вида кинжалом в простых чёрных ножнах, заткнутым за кушак. Лицо его от злости багровело прямо на глазах. На вид — не больше тридцати годков, а уже, похоже, гипертоник…
— Ах ты лободырь смердячий! Да как ты смеешь мне перечить? Аль не видишь, что разрядный дьяк перед тобой стоит?
Чернорясник тоже закусил удила: есть такая порода много о себе понимающих и всегда норовящих оставить последнее слово за собой. Чаще этим грешат особо дурные бабы, но изредка встречаются и мужчинки. Теперь ему был уже неинтересен мальчишка, хотелось лишь настоять на своём, тем более, что, как обычно и бывает в таких случаях, неподалёку начали кучковаться зеваки:
— Ишь ты, дьяк! Много ныне таких развелось! Ведомы таковые: ночной татьбою промышляют, а поутру в богатые кафтаны обряжаются да духовным лицам указы указывают, что делать, а что не делать!..
Договорить «духовное лицо» не успело: выдавив сквозь зубы что-то вроде «ах ты…», назвавшийся дьяком дядька сделал шаг вперёд и зарядил оппоненту кулаком в ухо. От такого «угощения» склочник рухнул прямо на покрытые грязью в три вершка брёвна мостовой.
— Караул! Спасайте! — Ну кто бы сомневался, что без «гражданских активистов» не обойдётся: это на хлопчика избиваемого зевакам плевать, одно лишь развлечение, а вот когда «духовному» прилетело — сразу «борец с хулиганством» обнаружился. Что характерно: не сам вступился, а «правоохренителей» позвал. Как ни странно, они оказались поблизости и отреагировали, как полагается. Хотя… Тут же Кремль рядом, не заулки окраинные: в будущей своей жизни в Ленинграде у Смольного тоже дежурящих милиционеров в любое время суток встречать доводилось, в отличие, скажем, от Пулкова или даже Лиговки.
Четверо серокафтанных стрельцов, вооружённых саблями и пищалями, почему-то без примелькавшихся за день топоров, бухая сапогами, прибежали меньше, чем за минуту:
— А ну, стоять всем! — старший сходу «включил начальника». — Вора споймали, аль просто татя?
Мне, пережившему «перестройку» и уничтожение Союза, показалось удивительным, что при появлении «стражей порядка» группа зевак не разбежалась, да и оба конфликтующих даже не попытались покинуть место ссоры.
— Вон тот вот батюшку по главе вдарил! — Раздался тот же высокий голос, который кричал «караул». Вот же зараза, какого чёрта он лезет? — Яз тому послухом [88] стану!
— Бил? — Стрелец воззрился на моего защитника.
— А нешто терпеть, когда сей расстрига, аль кто он там, меня, государева человека, лаял бесчестно да в татьбе облыжно обвинил? Пущай Бога благодарит, что шуйцей его слегка приголубил, а не саблею! Ныне сабельку лишь в защиту великого государя нашего Димитрия Иоанновича вынать велено, да воровских людишек ею сечь, а вовсе не всякого маракушку [89]. — Русобородый принял картинную позу, выставив вперёд ногу, будто демонстрируя дорогой сапог на высоком каблуке и скрестив руки на груди. Всем своим видом он показывал, что никакой вины за собой не ощущает.
— Пошто лаялся, божий человек? — На этот раз стрелец направил строгий взгляд на моего обидчика, уже успевшего подняться и пытающегося очистить испачканную рясу.
— Не было того! — Затряс головой чернорясник, вскинув ладошки в отрицающем жесте. — Яз лишь рек ему, дабы проходил мимо, не мешаясь в мои дела. Яз же не ведал, что он государев человек, а не пустомеля какой.
— Врёт он! — Возмутился на этот раз я. — Этот человек себя разрядным дьяком называл, а тот, в рясе, стал кричать, что такие, как он, по ночам татьбой промышляют, а днём, от битья ни за что защищая, переодевшись, себя за честных людей выдают. Не понравилось ему, что тот за меня заступился, вот и стал выкобениваться!
— А ты нишкни! Млад ещё, елдыга, дабы пасть раскрывать без спросу! — Разозлённый «божий человек» тут же попытался заставить меня заткнуться. Возможно, со Стёпкой бы это получилось, однако меня, прожившего минимум вдвое, если не втрое дольше этого скандалиста, на горло брать — бесполезное занятие.
— А ты мне рот не затыкай! Ты мне не Государь и не отец, так что лучше сам помалкивай. А то ведь слушать противно, всё верещишь, словно баба, никак не угомонишься.
Среди зевак раздались смешки: хмырь с его противным голосом точно не был кумиром народных масс, но, пользовался неким авторитетом на основании того, что носил рясу с камилавкой. Семнадцатый век на дворе, тут пока что даже у совершенно непрезентабельных
