Зря, зря мэтр оставил нас в неведенье.
У него, Шульгина, исторического опыта было побольше, общего стажа работы «по избранной специальности» и возможностей, разумеется, тоже. Книги, газеты и журналы, телевидение давали достаточно информации, если умело ими пользоваться. Несколько лет, прожитых в красной и врангелевской России, в Западной Европе (правда, 20-х годов), тоже кое-чего стоили. Но все равно – задача мягко вписаться в мир начала XXI века, чтобы невозбранно заниматься там своими делами, представлялась непростой.
Новиков вернулся из прогулки всего на семь лет вперед (в девяносто первый Главной исторической последовательности) в достаточно смятенных чувствах, но то ведь было только семь, и провел Андрей там единственный вечер. А Шульгину нужно выскочить на двадцать, и что там теперь творится на Родине в чисто житейском плане – трудно представить. Можно вообразить самое худшее, если подмеченные Андреем тенденции продолжились в том же направлении…
Дантесу, как ни крути, все равно было легче. У него там изменилось, и то не слишком кардинально, только политическое устройство верхних эшелонов. Экономическое, в своих основаниях, мало, техника – вообще никак. Люди же, судя по текстам Дюма, остались вообще теми же самыми – и конкретные персонажи, невзирая на изменения в личном статусе, и психотипы в целом.
А здесь – извини-подвинься. Уж настолько-то Шульгин в психологии разбирался.
Из шестьдесят третьего в восемьдесят третий перескочить – плевое дело. Знаем, жили. Уточни только фамилию нового Генсека и пролистай номер сегодняшней «Правды». Ну, можно еще две последние главы «Истории КПСС». Ассимилируешься за час-два, в крайнем случае – за сутки. Главное, деньги оставались те же самые, хрущевские.
Из пятьдесят третьего в семьдесят третий – намного сложнее. Из сорок третьего в шестьдесят третий – тем более. Скорее всего, настолько обалдеешь, что в психушку сам сдаваться пойдешь.
А каково нормальному обывателю пришлось бы – из благословенного четырнадцатого сразу в тридцать четвертый? «Двадцатки» – они настолько разные бывают при одинаковой хронологической длительности.
Для начала Шульгин решил совершить первую, пристрелочную вылазку в якобы подлинный мир собственного будущего в одиночку. Без прикрытия и даже такой поддержки, что оказывала Ирина Новикову. Так ему казалось правильнее. В случае чего, на напарника оглядываться не придется. «Иногда ведомый за спиной хуже вражеского «мессера», так их, еще пацанов, учил по забытому теперь поводу отец еще одного школьного друга, герой войны, летчик-штурмовик полковник Курочка Иван Ефимович.
Главный принцип при таком выходе, что в открытый космос, что в чуждый мир – держаться в рамках программы и ни в коем случае не совершать резких движений. Что бы ни случилось. Одним словом – сохранять ту самую невключенность в жизнь.
Левашов наладил ему переход в Столешников по той же схеме, что и Новикову в прошлый раз. Степень риска оставалась прежней, если не учитывать того, что Гиперсеть особых возмущений на ближайшее время не сулила. Но пошел Шульгин все равно, опираясь больше на интуицию и веру в счастливую звезду.
Проскочил.
Очутившись в квартире, он испытал сложное чувство: непростое место, и эмоции с ним связаны разные. Было здесь просто хорошо, когда они с Новиковым заскочили сюда после жуткого напряга с чекистами Агранова, было томительно и тоскливо испытать чувство умирания в ней же, когда «уходил» из тела Шестакова. Да ладно, не время для воспоминаний!
Главное, сейчас здесь снова тихо и спокойно, как не бывает, наверное, почти нигде в обычной жизни. Речь не о Замке, не о Валгалле, одной и другой, а просто о мире нормальных московских обывателей.
Большие, тихие, пустые комнаты, идеально прибранные, с надраенным воском узорным паркетом, слегка тревожащие, но больше успокаивающие запахи. Шторы, приспущенные и полузадернутые таким именно образом, чтобы создавать ощущение должной степени отстраненности от того, что вне твоего дома. Как если бы позволили побродить одному в закрытый для посетителей день по залам Русского музея. Чтобы снаружи – туманная морось, внутри тепло и безлюдно, и даже старушек-смотрительниц отозвали на общее собрание.
Шульгин боком присел на подоконник, и опять словно пронзило – вспомнил, как на этом самом месте сползал по стене, цепляясь ногтями за обои в предсмертной тоске. А потом, сразу – одесские катакомбы… И ощущение собственного мозга, внезапно заработавшего в «двухмоторном режиме».
Приводя в порядок чувства, Сашка достал из коробки папиросу, в которой не было никакого смысла, кроме психологического. «Я тот, кем был всегда, я всегда любил в сложную минутку постучать мундштуком по крышке, дунуть в картонную трубку, чиркнуть не зажигалкой, а именно спичкой. И – глубокий вдох. И побежало по нервам и жилочкам что-то такое утешительно-привычное. Ну и хорошо…»
Москва за окнами надежного приюта выглядела пугающе непонятной. Несмотря на то что по переулку непривычно торопливо, как ему показалось, перемещались в обе стороны те же самые люди, его ровесники и соотечественники, постаревшие всего-то на двадцать лет. Несомненно, что и знакомых при желании можно разыскать…
Чем хороша «нехорошая квартира», так это тем, что она, если хочет, умеет настраиваться на текущую за бортом реальность. Неоднократно проверено. Словно бы сидел где-то за плинтусом или просто в углу чулана здешний домовой, который и решал – нравится ему новый постоялец или не очень, помочь ему или сделать пакость, мелкую или крупную, в зависимости от настроения.
Наливать в мисочку молока, как требует языческая народная «демонология», или ставить на шкаф рюмку водки Шульгин не стал, понятное дело, но необходимые действия по инициации системы положительной и отрицательной связи с внешним миром произвел. Имелись для этого некоторые «заклинания», а также чисто технические приемы.
Эффект сказался буквально в течение получаса. По крайней мере ровно столько времени прошло от момента проникновения до того, как Сашка начал детальное ознакомление со своим очередным обиталищем.
«Домовой» не подвел. На прежнем месте обнаружились расходные запасы местной валюты. Не марки, не франки, а какие-то пестрые фантики под названием «Евро». И очередная вариация российских рублей, теперь – выпуска 1997 года, полностью порвавшая с традиционной номинацией. Не было привычных с XIX века бумажных рублей, трояков, пятерок. Счет начинался сразу с десяток. Исчезли всенародно любимые двадцатипятирублевки, они же «четвертные» и «углы». Вновь после семнадцатого появились пятисотки, бывшие «Петры», а также голубели в толстых пачках никогда в России, кроме краткого периода Гражданской войны, не печатавшиеся тысячные банкноты.
