За время его отсутствия Людмила воспользовалась ванной и косметическим кабинетом Сильвии, обеспеченным абсолютно всем, что может потребоваться женщине в «войне полов», как однажды выразился Ремарк устами своего героя[38]. Гомеостат избавил её от морщин, угрей, грубой серой кожи лица, кругов под глазами. С остальным она справилась сама.
В любимом кабинете «старших братьев», куда ей попадать удавалось не слишком часто, она, приведя себя в порядок и переодевшись по вкусу, расположилась по-хозяйски. Сейчас-то никто не попросит «освободить помещение», а для других полезно будет увидеть её здесь и так.
Вяземская просторно раскинулась в глубоком кожаном кресле перед письменным столом (чтобы её хорошо и сразу было видно от дверей), снимая стресс кофе с коньяком и настоящей, крепкой сигаретой, а не так называемой дамской, без вкуса и запаха.
На тумбочке напротив стоял полутораметровый экран дальновизора (телевизора, по-здешнему, но какого качества! Плазменный, говорят). Красавица-дикторша, не совсем славянской наружности, как раз рассказывала, натянуто улыбаясь, о стычке городского ОМОНа с какими-то хулиганствующими или бандитствующими элементами.
«Потерь у сил правопорядка нет, — говорила дикторша, не имея возможности показать картину с места происшествия, телевизионщики не успели подъехать, хоть там совсем недалеко, — но в центре города наверняка действует очень дерзкая и хорошо вооружённая банда. Призываем всех граждан, живущих в этом районе, из квартир не выходить. Преступники не останавливаются перед применением оружия. Не переключайтесь…»
Глупость дикторша сказала или те, кто ей текст подсунул. Нет бы хоть что-то ближе к правде придумать…
В кабинет вошёл немного начавший понимать дисциплину Журналист. Увидев Людмилу в новом облике, он слегка обалдел. Телевизор его не заинтересовал. Он просто не видел дикторшу и не слышал её сообщения, он смотрел на «чудное», но очень суровое «видение».
Как-то сразу ему стали понятны слова из записки Контрразведчика.
Перед ним сидела не просто красавица — девушка, каких он в своей жизни просто не видел. Фотомодели не в счёт — у тех просто до предела отшлифованные «фотошопом» лица. На прочее возможностей техники не хватает. Не зря же в случае прямой видеотрансляции «самых-самых» операторы стараются удерживать их на задних планах, даже если они и в «боевой раскраске». Редко у кого из нынешних звёзд лицо гармонично сочетается с телом, а главное, манерой поведения.
Он не усомнился, что перед ним Людмила, а не кто-то другой — на это мужского чутья хватило. Но то, что он перед собой видел…
Вяземская не собиралась его соблазнять, просто так, в компенсацию пережитых ею часов в личине противной, грубой и грязной бабы, захотела показать, кто и что она есть на самом деле. Тщательно вымытые волосы плавными платиновыми волнами падали на плечи и ниже. Яркие, прямо ласкающие глаза, чуть припухшие, готовые улыбаться губы. Неужели именно они совсем недавно произносили квалифицированную, знакомую Анатолию только по журналистским делам фразеологию? И тело, одетое в васильковое кружевное платье (типа «маленького чёрного» Коко Шанель), но совсем, совсем другое.
Что и кто здесь виноваты? Интригующая записка Мятлева, заставившая его долго искать соответствие слов друга внешности «связницы». Чёрт с ней, с одеждой, у неё ведь было лицо потасканной бабы, что легко изобразить с театральной сцены, в расчёте на полсотни метров расстояния и зрительское воображение, но не с полуметра же. Он-то понял, что она «не такая», но какая — вообразить не мог.
Людмила встала ему навстречу. Журналисту стало ещё хуже. Под кружевами почти беспрепятственно просматривалось идеальных форм и пропорций тело. Ноги… Ноги тоже да! Такое под джинсами прячут только феминистки с отягощённой наследственностью.
Анатолий сейчас даже не соотносил девушку с квартирой, где они оказались. А следовало бы.
Он был покорён сразу и намертво. Не влюблён — это звучит примитивно. Журналист готов был припасть к её коленям (лобызать их), вот именно, без всякой надежды на взаимность. Она была ему просто не нужна в ином, чем объект поклонения, качестве. Словно Дон Кихоту — Дульцинея Тобосская.
Пожалуй, Вяземская слегка перестаралась, используя один из комплектов чар серийного набора. Теперь придётся отыгрывать назад. Зачем ей лижущий ноги щенок, если предстоят серьёзные дела. Преданный волкодав — нормально, но не такое вот…
Надо срочно приводить компа́с в меридиан.
— Анатолий! — будто снова командуя ротным разводом, не громко, но с обертоном, заставляющим вибрировать нужные фибры души новобранца, приказала Людмила: — Первое — прекратите пялиться на детали, к службе отношения не имеющие. У вас что, жены или любовницы нет? Разденьте, поставьте «смирно» и любуйтесь от отбоя до подъёма! Разрешается использование портновского метра, циркуля и иных измерительных инструментов, а также анатомических и прочих справочников.
Подпоручик своей цели добилась: наваждение ушло, и Журналист вновь был готов к несению службы. По-прежнему с радостью. Но — другой.
— Тот, кто в ванне мокнет, — жив? Как себя чувствует? Вы ведь это хотели доложить?
— Ему бы что-нибудь укрепляюще-возбуждающее вколоть, совсем слаб… Но в сознание пришёл.
Вяземская снова села, сочтя долг вежливости исполненным:
— Вытрите, оденьте, потом заставьте выпить таблетку бензедрина[39]. Лучше — две. В аптечке слева от зеркала. У вас он запрещён, но мне плевать, мы уже не в вашей дурацкой стране, где людям и пистолеты носить запрещают. Чтобы убедиться — выгляньте в окно.
Анатолий выглянул и увидел совсем не тот город, к которому привык с детства. Но и этого его не взволновало, скорее обрадовало. Уж сюда за ними омоновцы и чекисты не вломятся. Ему уже пришлось с Президентом побывать «за гранью», но теперь вместо нескольких жалких минут, испорченных одновременно недоверием и внутренней дрожью — удастся вернуться обратно или нет? — в его распоряжении сколько угодно времени. Он так и подумал — «сколько угодно», ещё не понимая, почему это пришло вдруг в голову. Не самый, кажется, подходящий момент.
Он снова скользнул глазами от щиколоток Людмилы до обреза юбки, потом выше и до самого лица.
— Знаете, Анатолий, я начинаю в вас разочаровываться, — сказала Вяземская до предела холодно. — Я могу для вас раздеться. Совсем. Хотите? — Она сделала жест, намекающий, что сейчас стянет через голову свой намёк на платье. — Неужели вас что-то удивит, в ваши годы? В другой обстановке, чтобы изменить акцентуацию ваших мыслей, я с удовольствием отправила бы вас с полной выкладкой на штурмполосу… А потом в душевую, у нас они на полигоне общие, и после марш-броска ни у кого никаких побочных мыслей не возникает. Я доходчиво объяснила?
