роль в том, что меня мало кто трогал и пытался как-то на меня влиять, потому что разногласия с церковью в каких-то вопросах в это непростое время — это уже очень серьезно. В эти дела никто вмешиваться не хотел. А разборки начались в тот самый момент, когда ко мне пришли Дашков и Смола и чуть ли не в лоб заявили, что я едва ли не силой удерживаю Феофилакта, да и, что уж тут, Феофана, по причинам, им неведомым. Я подпрыгнул, услышав формулировку. В общем, закончилось все в тот день… не очень. Я практически обвинил их в том, что они хотят сжить со свету божьего его слуг, самых что ни на есть преданных, почти праведников, и только я сумел предоставить им убежище от злого умысла тех, кто так успешно прикидывается друзьями и братьями в вере. Они обвинили меня в ереси и попытались пригрозить отречением. Я же, злобно усмехаясь, ткнул им в рожи «Духовный регламент», который они точно принимали, потому что вступить в священный Синод и не принести определенных клятв было, согласно этому регламенту, невозможно. А если они этих клятв не давали, то самые отпетые самозванцы они и есть. И вообще, кто их в сан посвящал? Может быть, они и священнослужители не настоящие? Дашков опешил, а Смола попытался было вякнуть. Но я вошел в раж и велел привести и Феофана и Фефилакта и прямо в кабинете устроил судилище по поводу оскорблений меня, как главы Русской православной церкви, и моих сомнений, кои… В общем, было весело. Феофан попытался было что-то сказать про то, что это как-то немного не по правилам, но был заткнут мною и переработанной дедом «Азбукой», которую спорщики даже не удосужились еще открыть. Если подвести своеобразные итоги, то получается следующее: Смола довыеживался и был направлен в какой-то монастырь, не помню какой, грехи замаливать, с последующим постригом и докладами настоятеля о том, что новоявленный брат все осознал и с участью своею примирился. Ну а если настоятель найдет в нем зачатки ереси — то быть Смоле расстригой. Дашкову дали испытательный срок до Нового года. Он проникся, даже пытался руку мне целовать. Я насилу отбился. Но это понятно, они мне предъявляли нечто, что я сумел одним щелчком опровергнуть, предъявив вполне здоровых и даже располневших на царских харчах архиепископов. А вот они не смогли внятно объяснить, почему мне угрожали, да еще и при свидетелях: в комнате присутствовал сжавшийся в комок и боящийся пошевелиться Митька.
Но у этой пьесы случилось продолжение. Дашкова, как провинившегося, снабдили той самой «Азбукой» и отправили для пробы в Новомихайловское, просто потому что близко от Москвы. Там случилось то, о чем я говорил Репнину. Дашкова послали. Разумеется, сделано это было со всем почтением, через две недели вернулся он ни с чем. Ни один крестьянский ребенок так и не пришел к нему, чтобы прикоснуться к знаниям. Я в то время уже отпустил архиепископов по домам, которые тем не менее всерьез увлеклись задачей и вовсю изучали ее со всех сторон, проживая то у одного, то у другого. Где-то в то же время они пересеклись с Куракиным, и я скрепя сердце подписал указ о выделении места под строительство на Басманной по планам, которые притащил мне воодушевленный князь, с плеч которого Синод снял заботу о людях, кои будут заботиться о постояльцах его шпиталя.
В общем, ни Феофан, ни Феофилакт тупыми не были, быстро пришли к тем же выводам, что и я, и… пришли ко мне, дабы заручиться государственной поддержкой, на что получили большой шиш. Но кто бы мог подумать, насколько же вроде бы святые люди могут быть мстительными. В кое-то веки они по-настоящему объединились против меня и завалили всевозможными проектами просто по маковку. Сжечь их в печи я не мог, слишком уж часто махал регламентом, пришлось изучать каждый и писать пространную рецензию, почему считаю проект несостоятельным.
Наша вялая борьба идет и по сей день, хотя уже лето близится. Срок-то до первого сентября я так и не отменил, а они к пониманию того, каким образом можно решить данную проблему, так и не приблизились, но радует, что очередной раскол нашей церкви пока не грозит и тех жутких процессов, после которых было казнено так много ученых монахов, пока не предвидится. Некогда Синоду искать ересь, занят он, а с бытовухой и Ушаков справится, который уже подобрал себе следователей из священников, одним из которых, к моему удивлению, оказался мой духовник отец Михаил.
— Цезарь готов, — в кабинет заглянул Репнин. — Государь, уверен ли ты, что верхом поедешь, а не в карете?
— Уверен, — я кивнул. — И так уже к креслу скоро прирасту, благодаря Феофану, который строчит прожекты, как механизм какой, — пожаловался я своему адъютанту, который только ухмыльнулся в ответ.
Одернув камзол, жутко неудобный, но красивый, этого не отнять, я пригладил рукой отросшие русые волосы, которые без парика стали вполне даже ничего, и, наткнувшись рукой на ленту, которой они были перехвачены в хвост, поморщился. Но это был тот самый компромисс, на который мне пришлось пойти, чтобы не нервировать и так хватающихся за сердце иноземцев, видящих такое попрание всех возможных традиций. Как можно-то без парика? А вот так. Я пространно объяснил свой демарш модной во все времена мигренью от давящей на головы тяжести чужих волос. Более ничего объяснять не стал — не нравится, бога ради, пускай свою версию придумывают. Каково же было мое удивление, когда я увидел через две недели вихрастую макушку скверно постриженного Шереметева, который уверял очередную даму, вертящуюся возле него, что голова его больше не болит, потому что император Петр Алексеевич подсказал прекрасную идею, как с ней можно бороться. Еще через месяц практически вся молодежь щеголяла своими родными патлами разной степени длины. Цирюльники снова начали пользоваться популярностью именно в качестве стрижки, а не создания жутких париков. Самое интересное заключалось в том, что большинство пожилых людей отказывались следовать новой моде. Странные они все-таки. Сначала истерики закатывали, когда им бороды рубили, теперь из-за ненавистного в то время парика готовы спор открыть. Но мне как-то все равно. Я никого не принуждал отказываться от этого предмета, просто так получилось, что большинство попробовало, и им понравилось. Ничего личного, просто мода, которую очень быстро подхватили девушки. Но они пошли дальше и, чтобы не травмировать психику своих матерей, косы не расплетали. Но кто сказал, что косы нельзя как-то замысловато уложить?
— Государь, едем? —
