— Воюет-то как?
— Воюет справно…
— Не подведет?
— Не подведет, вашбродь!
— Ну, значит, пускай пока разговоры разговаривает, а там посмотрим…
— Да уж как не посмотреть-то!
— Не ворчи, Лиходеев! Пойдем-ка лучше огнеприпасы учитывать! И расскажи, что там наш Филька на ужин задумал?
И пошли мы заниматься военной бухгалтерией под аккомпанемент раздающейся из соседней траншеи солдатской песни — немного задорной и одновременно грустной:
Ты прощай, моя сторонка,
И зазнобушка, и жонка.
Обнялися горячо — и ружьишко на плечо.
Уж как нам такое счастье —
Служим в гренадерской части.
Будь хучь ночью, будь хучь днем —
По болоту пешки прем…[85]
Утро следующего дня началось с массированного артналета. Немецкая гаубичная батарея выпустила по позициям нашего полка три сотни снарядов — по полста на орудие.
Затем после небольшого перерыва обстрел возобновился — такой же, как и вчера: редкий и бессистемный…
Через некоторое время немцы перенесли огонь правее, на позиции Сибирского гренадерского, и я отправился на наблюдательный пункт, по дороге осматривая наши позиции.
До нас долетели только отдельные снаряды и, к счастью, все мимо.
А вот первая линия обороны заметно пострадала. Это было отчетливо видно в бинокль. Все три ряда траншей получили повреждения, а в одном месте я разглядел развороченную землянку — расщепленные бревна торчали вокруг воронки наподобие тернового венца.
Значит, без потерь не обошлось.
И точно, через некоторое время из хода сообщения вынырнули санитары с носилками, а вслед за ними появилась группа кое-как перевязанных раненых. Поддерживая друг друга, со стенаниями и матюками люди шли в тыл.
Вот и первые потери.
Я перевел бинокль на поле перед передовой позицией.
Никого…
А вот дальше уже отчетливо различался бруствер немецких траншей первой линии.
Вот черти! За ночь отстроились!
И что теперь?
Честно говоря, я был в растерянности! То есть предсказать возможное поведение немцев не получалось — не хватало информации.
Во всех читанных мною мемуарах о Восточном фронте времен Первой мировой есть три типа воспоминаний: «враг упорно обороняется», «враг бежит» и «враг наступает, а мы бежим».
В данном случае ни один из сценариев для нашей ситуации явно не подходил.
— Доброе утро, барон! — поздоровался заглянувший на НП Казимирский. — Что вы с таким интересом рассматриваете?
— Противника, Казимир Казимирович!
— О! Наконец-то германцы соизволили появиться нам на глаза! — Ротный достал из чехла свой бинокль и принялся осматривать вражеские позиции. — До первой траншеи где-то полторы версты будет. Значит, сегодня не полезут!
— Почему?
— А потому что немец по голому полю за полторы версты в атаку не пойдет. Если сильно приспичит, то за версту — может быть. А если они не торопятся, то атаки следует ожидать не ранее, чем их траншеи приблизятся на полверсты. Не дураки же они, в конце-то концов? Так что я думаю, что сегодня нам точно ничто не грозит, кроме артиллерийского обстрела. А вот завтра… Завтра они, может быть, и рискнут.
— А если не рискнут?
— Значит, их первая атака придется как раз в наш черед сидения на передовой!
— Замечательно… — буркнул я.
— Будьте оптимистом, барон. То ли еще будет! Говорят, что оптимистам легче живется!
— Это потому, что пессимисты обеспечивают им безопасное существование![86]
— Весьма остроумно! Надо запомнить! — похвалил меня Казимирский. — Блесну при случае! Спасибо!
— На здоровье, Казимир Казимирович!
— Кстати о здоровье! Я как раз собирался посетить наш лазарет! Так что имейте в виду — я вас покидаю до обеда.
— Учту!
После обеда ротный не появился.
Зато появились артиллерийские офицеры в сопровождении телефонистов и посыльных. Сначала они паслись на нашем наблюдательном пункте, а потом всей компанией ушли в первую линию.
Я же вернулся в свой блиндаж и занялся приведением в порядок ротного гроссбуха — дебет с кредитом по огнеприпасам требовал правки.
Обстрелы различной степени интенсивности беспокоили нас весь день.
Ближе к вечеру наступила блаженная тишина. Опять слышны обычные мирные звуки. Где-то чирикнула птица. Ветер шумит в кронах деревьев. Радуясь приближающемуся закату, застрекотали цикады.
Через нашу позицию потянулся куцый людской ручеек: саперы, навьюченные шанцевым и плотницким инструментом, досками и прочим материалом, начинают готовиться к ночной работе. Это гренадеры по ночам спят, за исключением тех, кто на посту, а для саперов ночь — самая горячая пора.
За нашими спинами, в низине за третьей траншеей, сложены бревна, колья, пустые мешки, собранные рогатки, обтянутые колючей проволокой, и сама проволока в мотках на деревянных коромыслах.
На наш наблюдательный пункт заявился старший унтер-офицер Матюшкин — командир саперного взвода. Суровый неразговорчивый мужик лет сорока с усталыми глазами.
— Здравия желаю, вашбродь!
— Чего тебе, Матюшкин?
— Дозвольте, вашбродь, осмотреться в биноклю! Надобно глянуть, где минометные дворики строить.
— Зачем нам еще минометные дворики? У нас минометов-то полдюжины всего!
— Дык, вашбродь, два часа как прибыли две траншейно-минометные команды. Велено позиции оборудовать!
— Ну осмотрись! Карпин, дай ему бинокль!
Забрав у ефрейтора-наблюдателя искомый прибор, Матюшкин принялся внимательно оглядывать передовые позиции, время от времени задумчиво хмыкая и агакая.
Я между тем переваривал принесенную сапером новость.
Траншейно-минометная команда — это, считай, батарея. Шесть стволов. И в обороне они будут не лишними.
Нам бы еще парочка пулеметов не помешала. А то в первой линии, которую сейчас занимает двенадцатая рота, три станкача. Один в первой траншее и два во второй. Еще один «максим» — в резерве на нашей позиции.
Реалии таковы, что основная тяжесть обстрела перед атакой будет на первой траншее. В это время в ней остаются только наблюдатели и один пулеметный расчет в надежном убежище. Личный состав отходит во вторую траншею, а после переноса противником заградительного огня или сигнала к атаке все перемещаются обратно в первую.
Соответственно распределяются и главные огневые средства.
В довесок к пулеметам на участке обороны каждой роты есть несколько позиций для траншейных сорокасемимиллиметровок Гочкиса.
