– Правда?
Стэнтон прикинул, как лучше выразиться.
– Послушайте, я знаю, что нынешнее общество с большим предубеждением относится к розовой любви, но…
– Не понимаю, при чем тут розы? Все это было отчаянно, странно, неистово, но отнюдь не розово. Пылкая связь с чрезвычайно серьезной венгерской феминисткой аукается настоящим бедствием.
– Простите, я имел в виду не цветок. Это неверное слово. Сам не знаю, почему оно пришло на ум. Я понимаю, пока что на однополую любовь смотрят косо…
– Косо! Пока что!
– Поверьте, со временем отношение к ней изменится.
– Да ну? Ваш оптимизм восхищает, но я не вижу для него никаких оснований. У меня это было развлечением, этакой новинкой, чем-то вроде курортного романа. Однако я знаю немало людей, для кого в этом вся жизнь, и общество делает эту жизнь просто невыносимой.
– Да, вы правы. Лично я считаю, что человек не волен в своих сексуальных предпочтениях. Для меня самоочевидно, что с ними рождаются. И я глубоко убежден: нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию.
Бернадетт перегнулась через стол и схватила Стэнтона за руку:
– Как замечательно вы сказали, Хью! Потрясающе! Откуда вы берете такие выражения? Нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию. Погодите, я это запишу.
Она ушла в номер.
Стэнтону показалось, что Берни слишком долго записывает одно предложение. Наконец она вернулась. В нижнем белье.
– Я ужасная, да? – сказала она. – Но с вами так интересно, и я испугалась, что мы всю ночь просидим на балконе и никогда… не войдем в комнату.
Даже в лунном свете было видно, что Бернадетт вся залилась румянцем. Самое забавное, что в своем интимном наряде она все равно казалась одетой. Белая сорочка с неглубоким вырезом, чуть присборенная в талии и конусом расходившаяся к лодыжкам, предлагала к обозрению только шею и руки. Но, как ни странно, этот целомудренный наряд выглядел невероятно эротично. Возможно, из-за голых плеч в лунном свете. Иногда краешек обнаженной плоти воздействует сильнее полной наготы. В двадцать первом веке модельеры дамского белья об этом благополучно забыли.
Стэнтон взял Берни за руку, увел ее в комнату и выключил лампу. Сквозь открытые балконные двери струился лунный свет. Хью снял с нее сорочку. Непередаваемый миг. Впервые за десять лет он касался не Кэсси, но другой женщины. И она была из иного времени.
1914 год. Вена. Лунная ночь.
Стэнтон завозился с запонкой своего крахмального воротничка.
Берни стояла совершенно голая, на ней были только шелковые чулки, выше колена перехваченные подвязками.
Однако не они приковали взгляд Стэнтона. И не восхитительная грудь, неожиданно пышная, но тугая. И не изгиб бедер. И не чуть выпуклый живот. Хотя все это, конечно, безумно волновало.
Волосатый лобок. Даже скорее мохнатый. Густая и курчавая каштановая поросль взбиралась выше так называемой зоны бикини. Собственно, ничего удивительного. Хью, конечно, знал, что у женщин в паху растут волосы, но никогда не видел женского лобка в его натуральном облике. Кэсси делала эпиляцию. В его постельном опыте все женщины были выбриты – если не полная «бразилия», то оставлен лишь коротко стриженный аккуратный мысик. Вспомнилась байка о поэте Джоне Рёскине: женин волосатый лобок внушал ему такой ужас и отвращение, что он не мог исполнять супружеские обязанности.
Не сказать, что мохнатая промежность ошеломила. Просто необычно, только и всего.
Но вообще-то прелестно.
– Может, вы разденетесь? – спросила Бернадетт. – А то я уже как-то глупо себя чувствую.
– Извините… сейчас. – Хью стал торопливо разоблачаться.
Они рухнули в постель.
На какое-то время изголодавшийся Стэнтон буквально обезумел от похоти. Он впивался в изгибавшееся женское тело, он просто лапал его. После почти годовой жажды этот внезапный оазис в пустыне вздыбил каждый его нерв. В его объятиях Берни тоже покорилась первобытному инстинкту и, извиваясь, хватала его между ног.
– Боже! – задыхаясь, шептала она. – Как же я по нему соскучилась!
Она была совсем иная, нежели Кэсси, которая в любви спокойно и радостно плыла по течению. Как у всякой верной супружеской пары, такая любовь вошла в привычку, им было хорошо. Но сейчас неизведанное женское тело и его буйство дико возбуждали.
И тут все чуть не сорвалось.
Из-за мыслей о Кэсси.
Из-за сравнения ее с Бернадетт.
Жена. Неоспоримая любовь всей его жизни, мать его детей. Захлестнуло виной. Словно Кэсси вошла в комнату и застукала прелюбодея.
Мощь стала угасать, несмотря на смачный поцелуй Бернадетт. А все непрошеная мысль. Отвлекла, будь она неладна. Женщине хорошо – может притвориться, дожидаясь ухода незваных мыслей, а у мужчины улика налицо.
В руке Бернадетт.
– Ой, – сказала Берни. – Я что-то не так сделала?
Вот же глупость. Ведь он желал этого. Аж скулы сводило. И был в полном праве. Самое главное, Кэссито не против. Конечно, нет.
Кэсси. Кэсси. Как же ее выдворить из комнаты? Шла бы в соседний номер. Или на балкон.
Рядом голая Бернадетт. Он представил, как она медленно стягивает длинную сорочку. Открылись стройные ноги в белых чулках. Мохнатый лобок. Густая каштановая поросль. Так красиво, женственно и… уместно.
Он положил руку в низ ее живота. Так странно. Обычно под ладонью было гладко или чуть колко. А сейчас шелковисто. Податливо мягко. Роскошно. Обольстительно. Туда хотелось нырнуть с головой.
– Так-то лучше, – выдохнула Бернадетт. – Ну вот, дело пошло!
Потом они лежали рядом. Допили вино. Бернадетт закурила. Он ее обнял.
– Было очень хорошо. – Берни к нему прижалась и закинула на него ногу.
– Да, очень.
– В меня… ничего не попало, нет? Спрашивать, конечно, поздновато, но все-таки.
– Нет. Я был осторожен. Все осталось на твоем животе и простынях.
– Ладно. Как говорится, лучше так, чем этак.
Как было бы странно, подумал Стэнтон, если б в этой новой версии века он обрюхатил женщину. Невообразимо: имел бы детей в двух разных измерениях пространства и времени. Вспомнились Тесса и Билл. Его дети, смысл его жизни. Они и сейчас смысл его жизни.
Только их больше нет. А он в постели с женщиной, умершей задолго до их рождения.
Наверное, Бернадетт догадалась, о чем он думает.
– Ты чувствуешь себя виноватым? – спросила она. – Я о твоей жене… Наверняка она бы поняла. Или я слишком самонадеянна? Откуда мне знать, как бы она это восприняла. Но я думаю, она бы не захотела, чтобы ты навеки остался один.
– Да – наверное, поняла бы, и нет – я не чувствую себя виноватым.
