Маия во 2 день. Для сейма чрез реку Вислу сделан был мост на судах и по тому мосту стоял караул, для того что во время сейма между поляков бывают многие ссоры и бой. Однако ж, когда напьются пьяны, не тужат о том и не скорбят, хотя б и все сгибли. А когда сейма в Варшаве не бывает, тогда и мост чрез реку Вислу не бывает же. Мню, для того поляки любят перевозы, что, на тех перевозах съезжаясь, пьяные рубятся, не знают за что – и так души их, как мухи, погибают.»
Затем настал черед газетной вырезки, порванной посередине, – должно быть, ее сняли с гвоздя и зачем-то оставили в этой папке среди других бумаг.
Прекрасным воскресным утром один молодой человек – назовем его Франек – отправился на прогулку. Все обстояло наилучшим образом: светит солнышко, цветут многочисленные деревья в садах и парках, в руке порхает тросточка, под тщательно причесанными усиками порхает улыбка. Франек словно сошел с картинки из книжки Боны Сабякевич «Как стать неотразимым кавалером». По весне таких молодых людей становится особенно много, поскольку, в силу непобедимого закона природы, именно в это время года им непрерывно хочется любви.
И мы не посмеем ни осуждать их за это, ни даже посмеиваться над ними. О, нет! Возможно, мы даже слегка им позавидуем, сидя за столиком в кафе на эфемерном гнутом стульчике и попивая кофе, густой и черный, как душа отцеубийцы.
Вот Франек приостановился на углу и обмахнул ослепительным платком свои начищенные туфли – должно быть, ах, пылинка! – и снова зашагал себе по улице, да еще с таким видом, как будто одно его появление уже осчастливило целый квартал.
И вот навстречу ему идет прелестнейшая особа – молодая девушка с бледным лицом и копною легкомысленных кудряшек. И что наиболее пикантно: на поводке рядом с нею бежит собачка, молоденький пудель, и представьте себе – тоже в кудряшках! И так они идут, обе – слегка подпрыгивая и пританцовывая на ходу, поскольку волшебное действие воскресного весеннего утра распространяется и на них.
Слегка прищурив правый глаз, наш Франек точно рассчитывает траекторию своего дальнейшего передвижения и в нужный момент мастерски запутывается в поводке, на одном конце которого подпрыгивает собачка, а на другом отчаянно барахтается очаровательная девушка.
– Ох! – восклицает Франек лицемерным голосом, сладким, как мед. – До чего же я неловок и неуклюж!
– Это пустяки, – отвечает девушка, помогая ему выбраться из пут. – Право же, совершенные пустяки.
– Еще раз прошу меня извинить, – произносит Франек и делает вид, что хочет благонамеренно удалиться, но, опять же, со снайперским расчетом, наступает собачке на лапку, и та с визгом впивается ему в лодыжку.
– Какой ужас! – вскрикивает хозяйка и изо всех сил дергает за поводок. – Клара! Как тебе не стыдно! Фу!
Франек потирает укушенную ногу и слабо улыбается. Теперь девушка склоняется над ним.
– Вам больно? Может быть, показаться врачу? Сама не знаю, что это на Клару нашло!
– Ее зовут Клара? Миленькая собачка. – И Франек бесстрашно треплет кудрявые ушки пуделя. – А вас как зовут?
– Ванда.
– Это очаровательно! Клара и Ванда! Ванда и Клара! Вы даже чем-то похожи друг на друга. Говорят, хозяин и собака всегда обладают некоторым сходством.
– Да, я тоже это слышала. – Теперь Ванда бледненько улыбается. – Это даже забавно. Наша соседка, пани Бурба, держит толстого кривоногого бульдога.
Франек рассмеялся:
– Догадываюсь, как выглядит пани Бурба!
И вот уже он с Вандой и Кларой идет гулять в обратном направлении по той же улице и снова проходит, уже в компании своих прелестных спутниц, мимо нашего кафе, и у нас появляется возможность убедиться в том, что нынешний день Франек проведет не без пользы. Франек что-то рассказывает, Ванда охотно смеется, а Клара весело прыгает вокруг обоих.
Прощаясь, Франек завладевает номером телефона Ванды (и Клары) и дозволением позвонить нынче же вечером. И он возвращается домой окрыленный и напевает себе под нос:
– Ванда и Клара! Клара и Ванда!
Вечером, закурив превосходную сигару (Франек позволяет себе по одной раз в неделю), наш герой подсаживается к телефонному аппарату, набирает заветный номер и долго слушает гудки, а затем резкий женский голос иглой впивается ему в ухо:
– Алло!
– Будьте настолько любезны, – бархатно вползает в трубку Франек, – попросите к аппарату Клару.
– Клару? – визгливо переспрашивает голос. – Вы уверены, что хотите поговорить с Кларой?
– Абсолютно, – выдыхает Франек, словно пытается послать по проводам обольстительный аромат сигары.
– Ну ладно, – несколько разочарованным тоном произносит дама. Слышно, как она шмякает трубку на телефонный столик. Франек сладко замирает. Ему представляется, как милая бледная девушка, тряхнув кудряшками, слегка удивляется: «Меня? К телефону? Незнакомый мужчина?» А потом улыбка появляется на ее губах: «О, это, наверное, Франек… Он очень симпатичный. Его сегодня моя собака укусила, а он даже не жаловался». И легкими шагами подходит к аппарату.
Вот кто-то действительно взял трубку. Но что это? Вместо чарующего голоса раздается какое-то чавканье, сопенье, потом ворчание и громкий лай, а вдали слышен хохот.
Франек от ужаса мертвеет.
– Клара… и Ванда, – бормочет он. – Ванда! Ванда!
Но поздно: Ванда уже повесила трубку.
* * *
Посреди чтения явился Мариан – принес обломки куриных ног, завернутые в газету. Гинка пошла варить бульон, а Марек потопал навестить Лесеня. Уселся рядом с диваном, закинул ногу на ногу, передумал, сунул в рот папироску, спохватился – убрал, зачем-то пошарил по карманам и наконец притих на стуле. Лесень Мариану очень не понравился. Конечно, отек на лице стал немного меньше, да и вообще видно было, что Гинка постаралась: Кшись был умыт, причесан и заботливо закутан в дряхлое одеяло. Однако сам Лесень постепенно переставал принимать участие в собственной жизни. Глядел не то на Мариана, не то вообще в неопределенном направлении, как будто до происходящего ему и дела нет.
Мариан завертелся на стуле, оглядываясь и шаря глазами по комнате, но здесь, собственно, и заняться было нечем. Только книги да еще дурацкие разрисованные кляксы на столе. Тогда Марек наклонился поближе к Лесеню и внушительным тоном, скрывая неловкость, произнес:
– Ты значительно лучше выглядишь. Кстати, русские крепко вмазали немцам – общеизвестный теперь уже факт. Твой Пшегроздки надеется, что они там на Украине друг друга сожрут. Говорит, это было бы хорошо для Польши. Кстати, на территории Советского Союза формируется польская армия.
Кшись безучастно слушал. Мариан вдруг рассмеялся, полез в карман.
– Я тут тебе одну листовку принес, обхохочешься. Мне товарищ Отченашек дал… Потом познакомлю, это великий человек. Вот, послушай.
Марек развернул очень мятую бумажку с тремя карикатурными изображениями Гитлера. На одном Гитлер, выпучив глаза и высоко задирая тощие колени, куда-то маршировал, на другом он же уныло плелся в обратном направлении, повязав поверх каски бабий платок. Иллюстрации сопровождались следующими стихами:
Дойчланд, Дойчланд, УБЕР АЛЛЕС!
Это значит: все для Фрица,
Это значит: Фриц повсюду,
Это значит: Фриц везде!
Это значит: Фриц и грабит,
Фриц и жрет, и убивает,
Это значит: Фриц считает –
Он в Европе господин!
Дойчланд, Дойчланд, УДИРАЛЕС!
Это значит: Фрица лупят,
Это значит: Фрица бьют!
И не с песней, а со стоном
Он уходит на попятный…
Не уйдет! В своей берлоге
Будет насмерть Фриц добит!
В самом низу листка упавшего Гитлера протыкал штыком смеющийся широкоплечий солдат с надписью «СССР» на груди.
Дочитав, Марек сконфуженно убрал листок. Кшись слегка шевельнулся. Мариан спохватился, стремительно нагнулся над ним:
– Что?..
– Очень смешно, – сказал Кшись.
Вошла Гинка с куриным бульоном. Мариан тотчас уступил ей стул. Ревниво поглядывая на тарелку, произнес:
– Как пахнет, а? А знаете, где я ноги достал?
– На Перехвате, – сказала Гинка. – Небось, пристрелил ради них какого-нибудь несчастного спекулянта.
– Ну… почти… – протянул Марек.
– Что ж так жидко – одни ноги? – спросила Гинка. Невозможно было понять, насмехается она или говорит всерьез.
– Ну ладно, братцы, я пошел. Зайду завтра. – Мариан решил не обращать внимания. Мало ли что. Вдруг она огорчена или еще что-нибудь. – Не скучайте тут…
Он махнул рукой и, видя, что на него больше не обращают внимания, вышел. Сбегая по лестнице, он вызывающе насвистывал сквозь зубы:
Марш, марш, Домбровский,
В край родной наш Польский…
Потом в голове у него сформировалась сама собою следующая нелепая мысль: «Хорошо Гинке – ее, считай, не существует. Сгорела себе в еврейском гетто. А меня, когда Лесень умрет, пан Пшегроздки собственноручно убьет наборной кассой».
