На турецком судне, не считая гребцов-рабов, сотни полторы экипажа, а на тартане — всего семьдесят. Это не пугает казаков. Вот первые перепрыгнули на галеас. Один казак срывается, но успевает схватиться руками за планширь. Подтянуться не успевает, потому что суда стукаются бортами. Человеческое тело послужило кранцем, хорошо смягчившим удар. Когда суда немного расходятся, казака между ними уже нет, а на внешней стороне фальшборта галеаса в том месте я вижу пятно крови.
Я перепрыгиваю на галеас, когда суда опять сближаются вплотную. На палубе возле форкастля валяется в луже крови вражеский мушкетер. На труп я смотрю мельком, но успеваю заметить, что пуля или картечина попала в нос, разворотив его, что у мушкетера светло-русые волосы и голубые глаза, что мушкет лежит на груди, стволом к голове, из-за чего складывается впечатление, что случилось самоубийство. Перепрыгнув через труп, выбегаю на куршею. На ней еще два трупа, на этот раз этнические турки, имевшие на вооружении ятаганы. Обоих поселки саблей. Эта сабля и сейчас в деле — отбивается от трех врагов возле ахтеркастля. Я стреляю в ближнего турка из пистолета, который у меня в левой руке. Дистанция всего метров семь, попадаю в грудь. На тренировках изредка промазываю, стреляя с левой на такой дистанции, а вот в бою — пока ни разу. Втыкаю разряженный пистолет в кобуру, висящую на ремне слева, и выдергиваю из-за пояса второй. Выстрелить из него не успеваю, потому что на меня бросается второй турок с ятаганом. На его голове белая шелковая чалма, застегнутая спереди золотой заколкой в виде цветка с изумрудом в центре. Лицо холеное, с широкими усами и короткой бородкой. На теле поверх стеганого ватного красного халата кираса, покрытая черным лаком, явно европейской работы. Я изображаю намерение нанести рубящий удар сверху вниз и слева направо, но вместо этого колю турка в шею. Пока что сабли редко используют для колющих ударов. Мой удар оказывается для врага неожиданным. Закрыться или отпрянуть он не успевает, поэтому издает хрипящий звук, когда острие сабли глубоко входит в шею. Я быстро и резко поворачиваю саблю вправо-влево, расширяя рану. Это уже лишнее, потому что у турка подогнулись ноги, а ятаган повис на темляке. Тело ослабло, словно бы стало ниже и толще, начало заваливаться вперед. Я отпрянул вправо, рванул к трапу, ведущему на ахтеркастель, где сражались десятка два врагов против четырех казаков.
У галеаса ахтеркастель высокий, двухдечный. На нем уже не ставят, как раньше, шатер для капитана и богатых пассажиров. Капитан живет в просторной каюте на верхней палубе, а пассажиров селят в две каюты нижней. Трап, ведущий наверх, узкий и без перил. Турки приготовились зарубить любого, кто поднимется к ним. С бака тартаны к ним тоже не переберешься, потому что он ниже. Подожду, когда сюда прибегут казаки с огнестрельным оружием и пощелкают турок с безопасной дистанции. Такое же решение принимает и казак, которому я помог.
Он оглядывается, кричит:
— Товарищи, сюда!
Слово «товарищ» у меня ассоциируется с социализмом. Иногда кажется, что на зов прибегут парни в кожаных тужурках и с маузерами в руках. Тут же вспоминаю, что у меня в руке заряженный пистолет. Навожу его на обладателю кирасы, на этот раз обычной, надраенной до блеска, а не покрытой лаком. Турок держит в левой руке еще и небольшой круглый щит, а в правой — ятаган.
— Сдавайтесь! — кричу ему и его соратникам на турецком языке и, чтобы быстрее согласились, добавляю: — Мы обменяем вас на пленных казаков!
Может быть, подействовало предложение обмена, а может, просто не захотели погибать, и турки, произнеся эмоциональные реплики типа «Хозяин погиб! Нам теперь зачем умирать?!», приняли мое предложение. И вовремя, потому что по куршее прибежало сразу десятка три казаков, которые разобрались с теми, кто был в носовой части галеаса.
На остальных турецких судах бой тоже продолжался не долго. Более быстрые чайки настигали галеры, останавливали их, обстреливали из ручниц, после чего подтягивались струги, и вместе брали суда на абордаж. Охрана погибать за чужое добро не хотела и, постреляв для приличия, сдавалась.
В капитанской каюте стояли два сундука: поменьше, из черного дерева и с золотыми узорами в виде роз, явно итальянской работы, заполненный наполовину серебряными турецкими и татарскими акче, а сверху лежал кожаный мешочек с шесть десятками венецианских дукатов, и побольше, из дуба, в котором хранились одежда и кожаный тубус с картами Средиземного моря и восточного берега Атлантического океана от островов Зеленого мыса до датского полуострова Ютландия. Надписи на картах на итальянском языке, скорее всего, трофейные. Наверное, хозяин галеаса собирался наладить торговлю черными рабами из Африки. В Западную Европу вряд ли бы сунулся. Там бы он был добычей для любого, кто осмелился бы напасть. Или хранил на всякий случай. Я забрал карты себе и тоже на всякий случай. Казакам они ни к чему, а мне могут пригодиться. Этим картам еще далеко до моей, что я храню с шестого века, зато побережье откорректировано с учетом новой информации.
Глава 36
Мы стоим на якорях в Керченском проливе. Город Керыч можно увидеть невооруженным глазом. Из-за домов, сложенных из светло-желтого песчаника, издали он напоминает старый, ноздреватый снег. Город почти весь сполз с горы Митридат и значительно подтаял. Бывший громадный Пантикапей превратился в маленький городишко, в котором население занималось посредничеством в обмене рабов на товары и рыбной ловлей. Хотя сюда ближе добираться от Босфора, если идти вдоль берега, и порт более удобный и защищенный, чем Каффа, Керычу трудно с ней тягаться.
Мое предложение обменять пленных турецких матросов на пленных казаков понравилось товариществу. Кое-кто из них побывал в плену, запомнил, каково это, а остальные, видимо, не исключали такой неблагоприятный поворот событий для себя. Глядишь, и их тогда обменяют. Турки тоже не возражали. Договорились, что обмен матросов будет равноценным, а каждого турецкого офицера — на трех казаков. Теперь турки набирали нужное количество пленных казаков.
Мы ждем уже шестой день. За это время к нам прямо в руки приплыли еще две двадцативосьмивесельные галеры. Обе принадлежали одному хозяину и были нагружены предметами роскоши: золотыми и серебряными украшениями, как для людей, так и для лошадей — висюльки на сбрую, причем последних было больше, дорогим оружием, в том числе и огнестрельным, специями, коврами, включая персидские, несмотря на войну с Персией, шелковыми и льняными тканями… Стоимость захваченного на каждой из этих галер раза в два превышала стоимость того, что везли на галеасе, хотя он брал груза раза в два больше.
— Вот это добыча! — восхищался Иван Нечаев. — На Хвалынском море такая редко попадается. Старики рассказывали, что брали и больше, но на моей памяти ни разу не было.
— Теперь ты будешь рассказывать, когда станешь старым, — подсказываю я.
— Не-е, не доживу я до старости! — уверенно произносит атаман донских казаков.
Как и большинство воинов, он считает, что лучше умереть молодым и здоровым в бою, чем долго жить больным и старым.
Мы сидим под навесом на ахтеркастле галеаса, куда перебрались оба атамана. Они живут в капитанской каюте. Как ни странно, не ссорятся. Иван Нечаев тоже не видит в Василии Стрелковском претендента на свою должность. И дело даже не в том, что наш атаман не донской казак. Этот вопрос решается простым переездом. Не хватает в Василии Стрелковском жажды власти. Наверное, именно поэтому его и выбирают атаманом: остальным не обидно, что выбрали не их. Я тоже временно живу на галеасе, в пассажирской каюте, которую делю еще с семью членами экипажа тартаны. Мое судно получило значительные пробоины на уровне ватерлинии и сейчас на бакштове у галеаса. Пробоины заколотили кое-как запасными досками, собранными со всех трофейных галер. Сейчас в трюме тартаны сидят пленные турки. Они же откачивают каждый день воду. В балласте и на спокойной воде тартана подтекает не сильно, успеваем откачивать, но в штормовое море я не рискнул бы выйти на ней. Так что переход на тартане в Днепро-Бугский лиман отменяется. Лучше перегнать ее в Адомаху и там попробовать отремонтировать.
