что в ноябре лучше жить в отапливаемой избе, чем тесниться в легком фургоне с фанерными стенками.
— Уроки сейчас всё равно не идут, — объяснил нам вислоусый, пока парни распрягали лошадей, — так что поживёте пока в школе. Дед Силантий будет приходить топить. Я ему скажу. И лошадкам вашим во дворе хорошо будет.
— А почему уроки не идут? — спросила Нюра.
— Дык это… учителя у нас нет, — нехотя пояснил вислоусый и недовольно отвернулся.
— А почему нет? — опять принялась за допрос Нюра.
— Не бабское дело! — вдруг рявкнул тот. — Когда мужчины разговаривают бабское дело — молчок!
Жорж и Бывалов еле успели схватить Гудкова за руки, иначе он бы вислоусого прибил.
Кстати, вислоусый оказался председателем сельсовета.
Разместились мы с относительным даже комфортом. Девушкам выделили отдельный класс, парням — второй (всего там было три класса, но третий был холодный, там печи не было и занимались в нём, как я понял, только поздней весной и ранней осенью). Гудков расположился в учительской, а я облюбовал небольшой чуланчик без окон, где хранились всякие школьные принадлежности, карта, глобус, старые учебники и какая-то рухлядь. Можно было поселиться в классе с остальными парнями, но, во-первых, там и так уже тесно, во-вторых, у меня же призраки. Я им велел не показываться, а то мало ли, пока не позову. А не буду же я их вызывать в общей комнате, где спят все.
Когда мы разместились, примерно через полчаса на школьном крыльце затопали — в гости знакомиться пришли местные комсомольцы. Их было трое.
— Ну рассказывайте, товарищи комсомольцы и безбожники, как у вас тут дела? — обратился к парням Гудков.
Те немного помялись и один из них, видимо главный, представился:
— Я Никита Степанов. А это — Роман Сёмин и Демид Шкура.
Гудков тоже представился и назвал нас по очереди.
— Да ужас, что творится, — начал рассказывать Степанов. — В общем, сектанты плотно обложили Яриковы выселки и ещё шесть сёл. У нас уже пятьдесят дворов их последователи.
— Это сколько человек? — спросил Зубатов, что-то отмечая в блокнотике.
— Человек сто пятьдесят, — прикинул Степанов.
— Ты, Илья, лучше скажи, как у них всё обустроено! А то чужой и не поймёт! — стесняясь «городских», подсказал рябой парень и покраснел.
— Да, от села до села разъезжает ихний проповедник, Морозов Епифан. А основное делают ихние агитаторы. Ходят по сёлам под видом продавцов щёток для побелки. У нас в Яриковых выселках главным является Митрофан Анучин. Он зажиточный кулак, у него полсела в должниках и даже три батрака есть.
— Прям батраки? — вскинулся Гудков.
— Ну они у него числятся, как сироты на патронажном обеспечении, — с ненавистью выплюнул Степанов, а Сёмин и Шкура согласно покивали.
В общем, проговорили мы долго. Если судить по словам комсомольцев, всё было не просто плохо, а очень плохо…
Когда все разместились на ночлег, перестали ходить туда-сюда и переговариваться, я плотно закрыл дверь чуланчика, подпер её стулом и тихо сказал моим призракам:
— Всё, можете выходить. Устроились.
Появилось слабое мерцание, и Енох сварливо сказал:
— Что это за дыра⁈ Что-то воздух какой-то такой здесь, словно кисель густой, еле я вышел…
— А я вот не могу, — возмущенно сообщил Моня.
Агитбригадовцы, как всегда на гастрольных выездах по провинции, утром крепко спали. Я никак не мог привыкнуть к такой беспечности — приехали в религиозное (точнее сектантско-фанатичное) село против религии агитировать, а вместо того, чтобы быть настороже — дрыхнут себе спокойно в школе, где при желании одним плевком дверь вышибить можно и перестрелять всех спросонья.
Я даже как-то, не выдержав, задал вопрос Гудкову, на что тот раздражённо мотнул головой, мол, отцепись, но потом, видимо решив, что мальчишка трусит — продемонстрировал мне наган.
— У нас почти у всех есть, — буркнул он.
Я больше не приставал, хотя он меня не убедил. Ну как, скажите, пожалуйста, та же хрупкая Клара Колодная сможет отстреляться, если на неё мужики толпой навалится? В лучшем случае одного кого-то убьет или ранит. Да и то, не факт.
Но спорить с Гудковым — себе дороже. Я давно уже для себя постановил — с хроноаборигенами по мелочам не спорить, превосходство своё не демонстрировать. У меня есть большая цель и несколько помельче. Вот в их сторону и движемся. Всё остальное — пусть идёт фоном.
Я оделся и тихо вышел на улицу, стараясь не скрипнуть дверью. Пусть спят. А то разбужу, так они ещё какую репетицию выдумают или еще чего-нибудь эдакое. Так как я теперь буду участвовать в некоторых номерах то свободы такой, как была у меня месяц назад, уже не будет. Поэтому единственное время, которое у меня остается — это утро.
Я планировал прошвырнуться по селу, присмотреться. Деревенский народ просыпается рано, часов в четыре-пять утра. Может быть, что-то удастся выяснить об отшельнике. Да и молочка парного свеженького уже ой как хочется.
Призракам было велено не выходить, раз кисель для них. Моня так вообще «увяз», а вот Енох — силён. Я велел ему держаться около меня, но не появляться, пока не позову.
Утренняя прохлада свинцовыми жгутами облаков цеплялась за такое же свинцовое неприветливое небо. Хорошо, что одежда тёплая у меня. Фаулер как в воду смотрел, когда помог с покупкой. Так что ни сырость, ни холод, ни пронизывающий ветер мне не страшны, я весело и легко, как только бывает в юности, шел по селу, высматривая, где и что.
Возле дороги, у канавы, тощая нескладная тётка в задрипанной фуфайке вязала такую же тощую задрипанную козу. Я не особо понимал, что животное здесь может найти, ведь кроме чахлых ёршиков пожухлой травы и одиноко торчащих сухих репейников, здесь ничего больше и не было. Но, очевидно, и тётка, и коза были другого мнения.
Я решил, что можно попытаться наладить контакт.
— Доброго утречка, — вежливо и радушно поздоровался я.
— Доброго, — буркнула тётка и зыркнула на меня так, словно целью моего приезда в Яриковы выселки была именно эта коза. — Чегой надоть?
— Да вот, молочка хотел, парного, — вздохнул я.
— Нету молочка, — пробормотала недружелюбная тётка, — самим нету! Иди-ка себе дальше.
Ну, пришлось идти дальше.
Такой же отворот поворот мне дали две озабоченные бабёнки,
