2. В силу этого нам нужна и еще долго будет нужна сильная, а не показная конкуренция со стороны частного капитала. Поэтому всякое вытеснение частника должно рассматриваться лишь с одной точки зрения — улучшает ли это показатели работы нашей промышленности и торговли, улучшает ли это снабжение населения? Если нет, то такая борьба с частным капиталом есть всего лишь проявление того коммунистического чванства, с которым столь яростно воевал Владимир Ильич».
Далее в записке было обращено внимание на многочисленные злоупотребления со стороны частного капитала, стремящегося паразитировать на нашем государственном и кооперативном хозяйстве, используя разложившиеся элементы среди хозяйственников. Эти факты служат серьезному возбуждению общественного мнения против частного капитала, в то время как они в гораздо большей степени свидетельствуют о безрукости и некомпетентности наших хозяйственных руководителей, не способных углядеть прямое воровство у себя под носом.
Не подлежит сомнению, подчеркивалось в записке, что необходимо вести последовательную и неустанную борьбу против любых злоупотреблений народными средствами. В тоже время надо понимать и те экономические причины, которые толкают частника на подобные преступления. Среди них — не только жажда наживы, но и крайне ограниченные возможности легального приобретения продукции государственного и кооперативного сектора. Мне представляется, что частник в деле снабжения должен быть поставлен в те же условия, что и государственная и кооперативная торговля, ибо только так можно обеспечить между ними действительную конкуренцию за снижение цен, да и уменьшить побудительные мотивы к противозаконным сделкам.
Прекрасно понимая, что подобное предложение вызовет бурю протестов, особенно со стороны кооперации, которая не желает расставаться со своим монопольным положением, пользуясь которым, можно преспокойно обдирать потребителя, считаю нужным всячески настаивать на нем. Сам же кооперативный аппарат требует серьезной реорганизации. Без активного вовлечения рядовых членов кооперации в контроль над издержками, особенно накладными расходами, над ценами, над ассортиментной политикой, кооперация ни на грош не приобретет никакой социалистичности, и останется всего лишь всесоюзной лавочкой, обремененной большим бюрократическим аппаратом.
Вместе с запиской о частнике Дзержинскому была направлена записка и о положении спецов. Там были развернуты и конкретизированы мои прежние предложения по организации смычки между старыми специалистами, руководителями предприятий, молодыми специалистами и рабочими. «Чем больше мы втянем спецов в совместную работу с участием партийно-комсомолького актива, как на уровне предприятий, так и на более высоких этажах хозяйственного руководства, тем меньше останется у обеих сторон поводов для взаимного недоверия» — подытоживал я свои предложения.
Дадут ли запискам ход, и в какой мере — зависело от слишком многих обстоятельств, на которые уже было невозможно повлиять. Как поведут себя те люди, с которыми уже установились те или иные отношения, в какой мере на них можно рассчитывать, как на союзников? Если в Дзержинском можно было быть в значительной мере уверенным, ибо мне была хорошо известна его позиция по многим поднятым вопросам, то вот о позициях других военных и хозяйственных руководителей информация в моей голове была весьма отрывочной, если не отсутствовала вовсе.
Как отреагирует Луначарский или Крупская на предлагаемые перемены в подготовке кадров? Что скажут Фрунзе, Уншлихт, Котовский, Сокольников, Цюрупа, Богданов о реорганизации военной промышленности? А как поведет себя партийная верхушка, многие деятели которой оставались пока закрытой книгой, в вопросе о судьбе частного капитала? В какой мере они будут оперировать классовой риторикой и идеологическими лозунгами, а в какой — прагматическими соображениями? И что среди этих прагматических соображений окажется для них важнее — судьба Советской республики или собственная карьера? Одно можно было предсказать точно — противодействие будет, и немалое.
Но гораздо больше, чем судьба этих, и еще ранее поданных записок, меня волновала объявившаяся вдруг неуловимая слежка. Приходилось теряться в догадках — то ли это проявил инициативу заимевший на меня зуб Ягода, то ли таким образом снова дают о себе знать таинственные охотники, время от времени пытающиеся добраться до меня еще с лета 1923 года? Поскольку никаких данных для определенного ответа на этот вопрос не было, мои мысли судорожно метались от одного варианта к другому, не в силах остановиться ни на одном из них. В конце концов, мне удалось взять себя в руки, твердо заявив себе: «Возможно и то, и другое. Поэтому прекрати мусолить проблему, и отложи ее до тех времен, когда будет, на чем строить ответ».
Надо сказать, мне самому было неясно, что волновало меня больше — тайна, которая скрывалась за загадочными преследователями, или опасность, которая могла от них исходить. Но вот Лиду однозначно беспокоило именно второе. При воспоминании о ней мои губы непроизвольно растянулись в счастливой улыбке. Наверное, если в этот момент кто-то посмотрел на меня со стороны, я имел бы в его глазах довольно глупый вид — лежит на вагонной полке мужик, подложив под голову сапоги и портфель, и улыбается во весь рот неизвестно чему. Но мне-то было известно…
В воскресенье, в последний день перед отъездом, Лида неожиданно решила согласиться на неоднократно делавшиеся предложения и отправилась ко мне домой. Мне так и осталось непонятным, ни почему она под разными благовидными предлогами отклоняла мои приглашения раньше, ни почему она согласилась сейчас. Может быть, ее смущала перспектива оказаться в незнакомом месте, среди незнакомой обстановки и незнакомых людей, в ситуации, которую она пока не решалась примерить к себе окончательно? Но ведь я никак не мог назвать ее чересчур стеснительной — по крайней мере у себя дома, особенно в отсутствие отца, она плевать хотела на любые условности. Последовавшее же, в конечном счете, согласие можно, наверное, было бы объяснить тем беспокойством, которое она испытывала — и в связи со слежкой, которую она чувствовала, но никак не могла распознать, и в связи с тем, что любимый человек покидал ее на целых полтора месяца.
У меня, на Малом Левшинском, она вела себя как ни в чем не бывало, нисколько не смущаясь ни новым местом, ни присутствием Игнатьевны, которая, впрочем, уже в девять вечера достаточно тактично объявила после совместного чаепития, что отправляется спать. Глядя на Лиду, можно было подумать, будто она всю жизнь прожила в этой квартире. Даже направляясь в ванную, она озаботилась лишь тем, чтобы натянуть на себя коротенькую нижнюю сорочку — и то, как мне показалось, лишь за тем, чтобы случайно не шокировать добрую старушку, разгуливая в наилучшем из своих костюмов.
