Чаплин смотрел на подчиненного с удивлением и даже некоторым испугом: эмоциональная и интеллектуальная загруженность его сообщения явно не соответствовали представлениям ученика Академии о дремучем невежестве сибирских служилых.
– А к Берингу я напрошусь – хоть прям щас! – добил его Митька. – И про матросов скажу! Коль меня капитан послушает, ты, господин мичман, от матросской службы меня уволь – не лежит душа!
– О тебе речи не было, – растерянно пробормотал Чаплин.
Высочайшее разрешение было получено, и обучение началось. В первую очередь оно затронуло подвахтенных солдат. Очень быстро выяснилось, что охотников добровольно «сменить профессию» нет. Чтобы работать с парусами – поднимать, опускать, менять их положение, – человек должен как минимум запомнить полтора десятка названий снастей и хоть немного понимать их устройство. Парусов было только пять: три косых – гротсейль, фоксейль, клифоксель и два прямых – бифоксель и топсель, а вот снастей для манипулирования с ними – гораздо больше, и все имели свои названия. Солдаты их упорно путали, хватались не за те веревки, начинали травить то, что надо было выбирать, и так далее. Командирские взывания о том, что все мы «в одной лодке» и судьба у нас общая, никакого отклика не получали. Рядовой состав плыть куда-то в неизвестность ни малейшего желания не имел (да и откуда ему было взяться?!) и уж тем более не желал стараться сверх регламента ради какой-то возвышенной цели. Пришлось применить испытанный способ улучшения памяти и усиления радения рядовых служителей. До кошек или шпицрутенов, правда, дело не дошло, хватило и линьков – веревок с узлом на конце. Удар таким линьком по голой спине кожу не рвал, но оставлял приличный рубец…
* * *
Потянулись дни корабельной жизни, которые поначалу размеренными назвать было никак нельзя. Начал свою жизнь и вахтенный журнал.
В этом журнале должны записываться за каждый час направление ветра, курс, скорость хода в узлах и дрейф корабля; в конце суток, то есть в полдень, указываться широта и долгота, склонение компаса, пройденное расстояние. Кроме того, должны были быть перечислены паруса, которые нес корабль в каждый момент, все замеченные береговые ориентиры, течения, состояние погоды, любые мало-мальски значительные происшествия и так далее. Помимо этой заботы была еще мелкая докука – управлять, собственно говоря, кораблем. Причем не просто вести его, а вести, придерживаясь, по возможности, генерального курса.
Замысловатость этого дела Митька оценил довольно быстро и не мог надивиться ловкости своих командиров. Двигаться прямо туда, куда нужно, парусное судно могло только в случае, если ветер дул в этом «нужном» направлении. Такое совпадение случалось, конечно, редко. Обычно ветер дул под каким-нибудь углом. Поднимая и опуская паруса, закрепляя их под разными углами, можно было продвигаться вперед при любом ветре, даже встречном, но… с разной скоростью. То есть корабль плыл как бы зигзагами – то в одну сторону, то в другую, меняя курс и переставляя паруса. Иногда случалось за сутки непрерывного движения продвинуться вперед на шесть или восемь миль, а как-то раз получилось больше ста. Всеми этими зигзагами руководил вахтенный офицер – он отдавал команды рулевому и матросам. А в паузы диктовал Митьке текст для судового журнала. И служилый, прилепив воском чернильницу к доске, чтобы не убегала при качке, писал, писал, писал… И не было ему дела до морских просторов и таинственных берегов, проплывающих мимо.
На палубе обычно было холодно, мокро и ветрено, поэтому капитан Беринг руководил походом преимущественно из каюты. Правда, в не очень плохую погоду он поднимался наверх и лично принимал рапорт сменяющегося вахтенного. При этом он забирал себе перебеленные начисто листы судового журнала за предыдущие сутки, и больше их никто не видел. Как только это случилось во второй раз, лейтенант и мичман не на шутку обеспокоились и устроили в лейтенантской каюте военный совет с участием Митьки. Последнему все время пришлось просидеть у двери на корточках – больше было негде.
Молодые командиры решили впредь дублировать судовой журнал, чего бы это ни стоило. Причем не держать это в тайне – пусть капитан знает, что существует копия главного судового документа, распоряжаться которой он не имеет права. Если он откажется эту копию заверять, то, в случае чего, за ее точность перед высшим начальством ответят трое присутствующих.
– Что скажешь, Митрий?
Было совершенно ясно, что «нижнего чина» Митьку зовут присоединиться к одной из двух противостоящих групп офицеров. Причины для отказа он не нашел, а потому сказал:
– Ох-хо-хо… Вы, ваш-бродь, кажись, все верно мыслите. Немцам веры нету – им бы до дому скорее! Случись с кораблем беда какая, враз назад повернут.
– Они и без беды повернут, как только повод усмотрят. Мы, дескать, невиноватые, то – воля Божья! – зло сказал Чаплин. – Вон, семнадцатого дня что было!
– Я думаю, он не со зла, – усмехнулся Чириков. – Ошибся просто…
– Ошибся он…
Мичман и лейтенант имели в виду инцидент, случившийся через несколько дней после отплытия. Шпанберг принял вахту у Чирикова, при этом его доклад пропустил мимо ушей или не понял, поскольку он был сделан по-русски. Сам Шпанберг потом сдавал вахту Чаплину и делать полный доклад младшему по чину не счел нужным. Однако мичман набрался смелости, принять вахту отказался и попросил показать записи. Из предъявленных каракулей однозначно следовало, что корабль находится на широте, которую прошли вчера, а по долготе – в глубине суши. Дело происходило в присутствии Беринга, и разразился скандал – капитан высказал капитан-лейтенанту много хорошего на двух языках, причем в присутствии подчиненных. А кончилось дело тем, чем и должно было кончиться, – Шпанберга просто освободили от вахт. Лейтенанту и мичману оставалось лишь гадать: этот датчанин дурак или наоборот?
– Забудь о нем, Петя, – посоветовал Чириков Чаплину, – не злись впустую: плетью обуха не перешибить! Лучше послушаем, что Митрий скажет.
– Чо говорить-та, ваше благородие… – вздохнул служилый. – Коли желаете, буду писать день и ночь. Мне вас подводить не с руки – знаете, поди. А ежели думой моей интересуетесь…
– Говори, говори!
– Ты ж молодой еще, ваш-бродь, да и Петр Авраамыч не старый! – воскликнул Митька. – Почто ж вы себе службу портите – поперек начальства идете? Ну, указ государев… Он вам больше, чем немцам, нужен? Они ж главные, вот пусть и исполняют! А ваше-то место с краю! Иль мыслите, что за службу честную пожалует вас государыня? Может, конечно, и пожалует, тока не вас, а их – немцев то есть. Вот, помню, у нас в остроге…
