Но бухающих ханыг и малолетних хулиганов на площадке не обнаружилось. Никто не разбегался. Вместо них были растерянно топчущийся возле песочницы стажер, пустая бутылка из-под портвейна – хорошего и дорогого, пустой стакан и пьяный до изумления пацан в больничной пижаме, полулежащий возле едко благоухающего пятна рвоты. В общем, полный ноль и непонятность. А ведь правая рука зверски чесалась. Лодкин тяжело вздохнул и угрюмо поинтересовался:
– И чё тут?
Скорее всего, стажёр собирался ответить в духе рапорта о злостном правонарушении и успешном оного пресечения, но угрюмый тон сержанта и хмурое выражение его лица, подсказали, что этот вариант ответа совершенно не к месту. Поэтому, он просто поднял бутылку, и обвиняющее указав на пацана, доложил:
– Вот, товарищ сержант. Совершенно пустая. Всё выпил.
– Вижу, млять что выпил, и, похоже, без закуски. Силён, щегол.
Лодкин обошел стажера, и присев на корточки перед очумело глядящим перед собой пацаном, громко рявкнул:
– Фамилия!
Стажер вздрогнул, а пацан, с усилием сфокусировав взгляд на лице ефрейтора, нехорошо прищурился. Прищур его Лодкину очень не понравился. Нехороший какой-то, брезгливый. Словно пацан перед собой жабу увидел.
– А, господин полицейский…. Сэр сержант. Гут морген, сэр официр. То серве анд протект.
– А это он чего такое говорит, товарищ сержант? Бредит?
Стажер навис над Лодкиным, панибратски пихая его коленом в спину. Лодкину это пришлось не по вкусу, да ещё от щенка перегаром несло так, что у сержанта своевольно заходил кадык, ликвидируя выступившую обильную слюну. Сволочь малолетняя, весь портвейн выпил! Раздраженно оттолкнув локтём стажера, Лодкин протянул руку к уху пацана, намереваясь привести того в чувство проверенным способом:
– Счас он у меня отбредит! Счас я ему процедуру медицинскую проведу – махом очнётся!
Но не вышло. На полпути Лодкин столкнулся взглядом с мальчиком. Уже не мутным, а собранным и жестким.
– Какой отдел, сержант?
– Пятый городской, Дзержинского района.
На автомате ответил Лодкин и почувствовал, что его тянет встать и принять стойку смирно. А еще застегнуть пуговицы на кителе и поправить сползшую на затылок фуражку.
– Пятый… Начальник пятого отдела – майор Свиридов, Пал Олегыч, сорок восемь лет… Жена – Эльвира Сергеевна, дочь у него полная дура и толстая…. Это хорошо…. Так, сержант….
Рука мальчика неловко полезла в карман и вытащила ворох очень знакомых разноцветных бумажек. Опытным взглядом Лодкин выловил приятную фиолетовость четвертака и радующую глаз красноту пары червонцев в песочной куче мятых рублей.
– Сержант, отвезите меня в больницу. Во вторую городскую…. Палата номер…. Номер… Короче, сами найдёте. Исполнять.
Взгляд мальчика потерял осмысленное выражение.
– Есть, товарищ…. – бодро начал Лодкин, но сбился и от смущения вызверился на стажера – Всё слышал?! Бегом за машиной!
– В вытрезвитель его повезём, товарищ сержант?
– Вытрезвитель? Какой, нах, вытрезвитель! -объёмистый кулак Лодкина качнулся перед лицом стажера – в больницу повезём, товарища. Ему, г-хм, лечиться надо, видишь, сильно болеет человек.
Почему-то язык не поворачивался назвать лежащего на земле мальчика пацаном.
– Так он же пьяный!
– И что? Может его хулиганы напоили? Эти, что с гитарами ходят, волосатые! Ты вот видел как он пил? Нет? То-то! А ты человека сразу в вытрезвитель тащишь, а ему потом бумага на работу придёт и его тринадцатой премии лишат….
Поняв, что его несёт куда-то не туда, Лодкин окончательно рассвирепел, и уже не стесняясь в выражениях, погнал стажера за машиной. Когда фигура напарника исчезла за зеленью кустов, он наклонился к мальчику и аккуратно вынул из его ладони смятые купюры, довольно приговаривая:
– Счас, товарищ, счас машина будет, и мы с вами в больницу поедем. А это я приберу, на всякий случай, вдруг вы потеряете.
Разгладив смятые купюры и подсчитав общую сумму, Лодкин удовлетворённо улыбнулся – а рука-то правильно чесалась, не просто так – сбылась примета. С нежданным наваром, вас, товарищ сержант. Единственное, что омрачало его радость, это необходимость делиться со Степанычем. Но тому и синенькой, пятёрки вот этой, за глаза хватит, а остальное…. Хрен ему, а не остальное! Настроение Лодкина стремительно улучшалось.
Моё возвращение в палату было одновременно триумфальным и позорным. Составляющими триумфа являлись почётная доставка моего организма к дверям больничного корпуса под мигание проблесковых маячков, в сопровождении необычайно вежливых милиционеров и передвижение по больничным коридорам на скрипучей каталке. Составляющими позора были мой абсолютно расхристанный вид, идущий от меня неприятный запах и капельница, небрежно примотанная к штативу бинтом. Затем насильственное промывание желудка и серьёзного объёма клизма. Подозреваю, что клизму мне поставили не из соображений медицинской необходимости, а в наказание за некоторые мои слова и революционные предложения в деле выведения алкогольных токсинов из организма. Особенно буйно я ратовал за плазмаферез. Расторможенное сознание отказывалось отделять знания оттуда, от положенных мне по возрасту, и мой язык осыпал окружающих заумными медицинскими терминами, перемежая их с требованиями на английском языке немедленно подключить меня к аппарату очистки крови израильской фирмы 'ГОЛА'. Данный продукт сионистов и буржуев я отстаивал героически, через фразу переходя на немецкий язык, подробно объясняя преимущества много фильтровальной системы, перед всего пятью ступенями очистки российского аналога 'Гемос'.
Но всё когда-то заканчивается, и вскоре, умытый, обмытый и переодетый в нестерпимо пахнущую хлоркой чистую пижаму, я уснул. Уснул, чтобы проснуться с ощущением неловкости от своих поступков, и вчера кристально ясного, а ныне смутно вспоминающегося, найденного мною решения. Я попытался разбросать туман в голове и вытащить на свет спрятавшуюся мысль, но мне не дали. Сухая ладонь деда Бориса невежливо затрясла за меня плечо, попутно стаскивая с лица натянутую до лба простыню:
– Давай вставай, шпион американский! Тут к тебе гости, гм, пришли. То есть это ко мне сначала, ну а теперь и к тебе…. В гости, ненароком….
Дед Борис начинает путаться и скрывает неловкость за напускной грубостью:
– Вставай, едрить твою, Пауэрс недобитый! Внучка моя, вишь, знает тебя! Смерша на тебя нет, су….
Громким кашлем дед Борис заглушает начатое слово и отодвигается в сторону, а из-за его фигуры появляется девичий силуэт. Взорвалась сверхновая, а я умер и возродился, отразившись в лучистых глазах моего солнышка. Пересохшие губы разомкнулись, являя миру робкие слова приветствия:
