– А я решил тряхнуть стариной, – вздохнул Суворов.
– Зашли в Оперный. Думали на эту, как ее… Билеты только на галерку, – сказала Надежда Алексеевна.
– Слушать поющую тумбу? – Суворов почувствовал раздражение. – Мне по душе танцующая сельдь.
За четверть часа с мороженым было покончено. Обсудили длину юбок и ввиду сумерек направились по домам. Возле гардероба Надежда Алексеевна задержалась и долго рассматривала себя в зеркале и спереди, и сбоку, и сзади.
– Что-то кофточка мне стала мала, – сказала она.
– У женщин со временем все вещи садятся, – заметил Суворов. – Это у них свойство такое. У женских вещей.
– Пешком пойдем? – спросила Надин, когда искусствовед укатила на автобусе на левый берег, а жену проректора проводили до Дома офицеров. Транспорта к площади Калинина не было.
– Что-то сил нет.
– Не заметила, – насмешливо протянула Надежда Алексеевна.
– Чего их замечать, когда их и в самом деле нет.
– Ты меньше, что ли, стал? – Надин приравняла свое плечо к мужниному.
– К старости мужья все уменьшаются. Из-за того, что у жен развивается дальнозоркость.
– Что это значит, Георгий? Искусствовед, живопись? Бес в ребро?
– Сюжет, достойный Тициана.
– Всего ожидала, Георгий, но о таком даже не думала.
– О чем таком, Надин? Ты в своем уме? Мне семьдесят два года, а ей? Детский сад.
– Угу, я заметила.
– Не вливают молодое вино в мехи старые, а старое вино не мешают с молодым. Пошли, пока не стало совсем темно. Невропатолог!
– Что? Ты о чем это?
– Лечиться мне надо, вот я о чем.
– Как Мао Цзэдуну? Обложиться девочками, как горчичниками?
– Одна девочка уже есть… Оставим эту тему, Надин. Давай лучше помолчим.
– Мы и так с тобой молчим уже пять лет, – оставила за собой Надин последнее слово. Оно прозвучало у нее как обвинение судьбе.
От усталости Елена сморилась прямо на сундуке. Она положила под голову плотный наперник от подушки с чем-то угловато-мягким внутри, у нее не было даже сил посмотреть, что там, и уснула. Приснилось слово «нафталин». Проснулась с тяжелой головой, привкусом нафталина во рту и мыслью, что же ей делать с архивом, куда обратиться еще. Она и так уже побывала всюду, где только можно было: и в управлении культуры, и в областном музее, и в железнодорожном институте, и в Доме офицеров; всюду предлагала в дар архив, показывала реестр, составленный Георгием Николаевичем и уточненный ею, образцы экспонатов, документы. Единственное условие, поставила она: брать архив целиком, не дробя. О том, что еще есть и драгоценности, она до поры до времени не говорила, да и вряд ли скажет, если усыновит мальчика, милое дитя в кудряшках. Все щелкали языками, вертели реестр, не читая его, а потом разводили руками: нет финансирования, тяжелое положение; взять целиком – не знаем, в крайнем случае, по частям. Вот, например, коллекцию картин, но и ту выставить сразу не обещаем. В управлении культуры вообще предложили ей выступить спонсором собственной экспозиции, заплатив за аренду предоставляемого мэрией помещения.
– Замечательно! – сказала она. – Я подумаю над вашим предложением.
Пришла домой, собрала книги и отвезла их в детский дом. От директора на перемене зашла в учебный класс. Дети, как цыплята, бросились к ней и, окружив, молча глядели на нее, очевидно, ожидая от нее какого-нибудь угощения. Ей стало жутко от их худобы и глаз, как у бездомных собак. Они были худы до прозрачности. На бледных ручках синели вены. «Я там привезла вам книги», – прошептала она. Она пыталась присмотреть кого-нибудь из них, но они были все на одно лицо. «Может, этот? А нужна я буду ему через20 лет?»
Елена тогда не могла уснуть до утра. Ей всё виделись синие вены беззащитных, никому на всем белом свете ненужных, тонконогих и тонкошеих цыплят. «Но среди них теперь есть и мой», – думала она, укрывшись одеялом с головой.
В полудреме привиделись похороны Георгия Николаевича. После удара Суворов молча пролежал три месяца, а перед самой кончиной бредил, и ей показалось, что он разговаривал с ней. Был ноябрь, ударил сильный мороз. Хоронить пришел чуть ли не весь институт. Большинство женщины. Студентки в пальто, дамы в шубах. Когда подали автобусы, многие из них, путаясь в меховых полах, с кряхтением взбирались на подножку. «Когда я вижу в трамвае даму в манто, я не знаю, плакать мне или смеяться», – вспомнила Елена и улыбнулась сквозь слезы.
Родственники залезли в катафалк. Елена сидела перед вздрагивающим на неровной дороге гробом, в котором лежал Георгий Николаевич, и отказывалась верить, что через несколько минут никогда больше не увидит его…
«Что же делать? Ни Суворовых не осталось, ни той России. Одна я с архивом, как девочка с мальчиком на картинке из “Родной речи”. “Бегущие от грозы”, кажется? Они обречены бежать всю свою жизнь, и вся их жизнь и спасение – именно в этом бегстве. От грозы, но куда? Разорвать архив по частям? Раздать, раздарить чиновникам и знакомым? Но он же не покойник. Расчлени его, растащи – и с ним будет то же, что со страной: разбросанный по больничным палатам безнадежный больной».
Елена не знала, что ей предпринять. Не осталось сил на то, чтобы устраивать архиву его дальнейшую судьбу. «Не хранить же его дома, сколько можно? И так с ним всю жизнь протанчились Суворовы… Но разве это я устраиваю ему судьбу? Это он давным-давно устроил мою. Почему Георгий Николаевич не сжег или не забрал его с собой?»
Елена вспомнила ящик, забитый обрывками и обломками, Николая, полгода не вылезавшего из комнаты с архивом, свекровь, считавшую места. «Видать, не ты первая, голубушка, кто захотел избавиться от него, да не смог…»
У нее затекла шея. «На чем это лежала я? – Она вытащила из наперника старые валенки, не иначе XIXвека. – Как они не расползлись от времени? Тут за десять лет страны распадаются, народы исчезают». На голенище были буквы «г», «н», «с». «Интересно, чьи они?» «С»– разумеется, Суворов. Георгий Николаевич. Неужели князья ходили в валенках? Под голову, как я, вряд ли клали.
В сундуке сверху лежали фотоальбомы, которые она просмотрела уже не один раз. Альбом Георгия Николаевича был гораздо тоньше альбома свекрови. Все фотокарточки были черно-белые, словно запечатлели не людей, а идеологическую суть времени. Первая страница сохранила улыбку милого дитяти в кудряшках, а последняя, та, что была на могильном камне, сохранила заострившиеся черты того, кто звал ее так ласково и нежно: «Лёля». Он смотрел куда-то так далеко, что Елена невольно обернулась назад. Изображение вдруг расплылось и стало радужным…
– Кажется, всё, Лёля, – сказал Георгий Николаевич. – Я совершил десять непростительных ошибок и теперь победил самого себя.
– Вы о чем это, Георгий Николаевич?
– Как-то Лавр заметил: «Мужчина– это римский легион. Если нет, это не мужчина». Эти слова оказали на меня огромное влияние, хотя я и не придал им поначалу никакого значения. Собственно, всё, чему мы не придаем никакого значения, и оказывает на нас самое сильное влияние. Как-то моя тетушка Адалия Львовна бросила фразу: «На то, чтобы построить семью, может не хватить жизни, а на то, чтобы разрушить ее, хватит одной минуты». Истинно так, потому что от института брака остались одни развалины. О присутствующих не будем. Лавра преследовал образ римского легиона. По жизни он был безалаберный, но в главном – как римский легион. Благодаря ему я выработал одно правило. Ошибся – накажи себя, чтобы не ошибиться в другой раз. Когда легион проявлял слабость в бою, в нем казнили каждого десятого, но легион оставался. И я точно так же за свою ошибку всякий раз казнил самого себя.
– Выходит, легионерам, чтобы выжить, лучше было вообще не сражаться? Во всяком случае, риск погибнуть куда меньше.
– Ты рассуждаешь чисто по-женски, – улыбнулся Георгий Николаевич. – Для легионера главное заключалось не в том, чтобы выжить, а в том, чтобы погибнуть за Рим.
«Как Лавр погиб за Россию, – неожиданно пришла мысль в голову Суворову. – Да и Залесский».
Уже ночью, после этого разговора, Георгий Николаевич записал в своем дневнике: «Что же это я – пишу бог весть о чем, а о родной тетушке Адалии забыл, как будто не она спасла меня столько раз от неминуемой гибели».
Суворов с грустью вспомнил те несколько дней, когда заходил к Адалии Львовне просто так или на перекус, и заодно обрести у нее защиту. «Как я был эгоистичен! Ведь у нее никого больше не было из родных. Она-то и была моим ангелом-хранителем. Ведь не будь тетушки, кто бы сделал документы Лавру и Залесскому? Переделал мою родословную? Кто повлиял бы на тех, кто так заинтересовался мной в тридцать восьмом году? Кто, в конце концов, порекомендовал мне “почти богиню” Ирину Аркадьевну? А ведь ее гадание в двадцать четвертом году воистину было пророческим. На мосту выбирал не только я из трех женщин одну, тогда выбирал и он, архив. Я выбрал, с кем жить, а он – с кем выжить. Я выбрал то, что не прервало мою связь с Лавром и Софьей, а он выбрал то, что не прервало ему связь с будущим. Каждый выбрал свое, а в итоге выбрали общую судьбу».
