– А если бы ты могла стать кем угодно, – спросил он меня как-то, – кем бы стала?
– Барабанщицей, – не задумываясь, ответила я. – А ты?
Я думала, что знаю ответ. Художником. Кем же еще?
Лэндон долго-долго думал и наконец вздохнул:
– Понятия не имею… Может быть, никем не буду. Просто стану ездить с тобой по концертам и таскать за тобой палочки.
Я тогда рассмеялась, так глупо это прозвучало, а теперь, вспоминая, начинаю плакать. Нам могло бы быть очень хорошо вместе. Просто прекрасно. Что угодно могло бы быть, а теперь ничего не будет – остались только воспоминания.
– Вот, – говорит Тристан и сует мне сигарету, глядя, как слезы градом текут по моим щекам. – Хочешь курнуть? Успокаивает.
Я смотрю на косяк, а потом снова на Тристана. Хочу ли я закурить? Нужно ли мне это? Хочу ли я так жить? Та ли это дорога, которую я для себя выберу? Кто я? Кем я хочу быть?
– Нет, спасибо, – качаю я головой, встаю, обхожу стул и иду к палатке.
– Куда ты? – спрашивает Тристан, сунув косяк в рот, и его лицо заволакивает дымом.
– Сама не знаю, – снова качаю я головой и направляюсь к палатке.
Ныряю внутрь, хватаю телефон и выбираюсь обратно. Тристан уходит в толпу, и я думаю, не догнать ли его, чтобы попрощаться. Может, Делайле сказать, что я уезжаю? Или Куинтону сказать «прости»?
Но вместо этого я иду к дороге. Солнце жарит спину, небо надо мной голубое, но я ни на что не обращаю внимания, сосредоточиваюсь на себе и на дороге перед собой. Делаю шаг за шагом, разрешаю себе считать их, потому что сейчас мне это необходимо, но говорю себе, что постараюсь избавиться от этой привычки, как только смогу. В первый раз я вслух признала, что это привычка, это признание приносит чувство освобождения, чувство покоя, и под конец я уже бегу.
Бегу до того ресторана, где мы с Куинтоном завтракали и где он дал мне выплакаться у него на груди. К тому времени как добегаю до двери, я уже вся в поту и понятия не имею, сколько бежала. Но главное – я дышу и сердце у меня бьется.
Я вхожу. В ресторане почти пусто, я сажусь, заказываю кофе, и официантка смотрит на меня так, будто я только что из помойки вылезла. Но разговаривает вежливо и приносит мне кофе с куском пирога – говорит, за счет заведения. Я думаю, не приняла ли она меня за бездомную.
Я ем пирог, тут же достаю телефон и звоню единственному человеку, который, я знаю, всегда придет мне на помощь. Она отвечает на третий сигнал.
– Нова, что случилось? – спрашивает мама с тревогой, и я догадываюсь, что она плачет. – Я уже несколько дней пытаюсь до тебя дозвониться, а ты не отвечаешь. – Она разражается длинной тирадой, но я обрываю ее на полуслове.
– Мама, прости меня, – говорю я, вытирая слезы. – Я хочу домой.
Когда я объясняю, где я, она засыпáет меня вопросами, но под конец говорит, что приедет сейчас же и что любит меня. Мы заканчиваем разговор, я сижу в кабинке, смотрю на деревья за окном и потягиваю кофе. Наконец снова достаю телефон. Сначала просто смотрю на свое отражение в экране. Вид у меня ужасный. Просто ужасный. Лицо бледное. Глаза большие, в красных прожилках. Темные волосы спутаны, на лбу царапины – это когда я упала в лесу, на щеке синяк. Как будто я за пару месяцев успела превратиться в кровожадного монстра и почти не заметила перемены.
Я включаю камеру и откашливаюсь, готовясь сделать последнюю запись.
– Когда я смотрю на эти клипы, я даже не знаю, будут ли они для меня что-то значить и вспомню ли я вообще хоть что-нибудь из произошедшего. Должно быть, потом я вспомню этот день и уже сама не пойму, почему решила уйти. На этот вопрос нет прямого ответа. Ясно лишь одно: я проснулась. Вероятно, не на все можно найти ответ. Можно изучать, анализировать, бороться, требовать, а ответа я так и не получу… Мы не получим… И тогда останется только отпустить прошлое и жить дальше.
Я делаю глубокий вдох и убираю телефон. Потом ложусь головой на стол и сразу же засыпаю – эти два месяца вдруг наваливаются на меня всей своей тяжестью.
27 августа, сто третий день летних каникул
Нова
Я раньше слышала о прозрениях, когда у человека открываются глаза и все вдруг становится кристально ясным. Может, то, что случилось со мной, и нельзя назвать прозрением, потому что все и сейчас не так уж кристально ясно, но я стала видеть все в другом свете или, лучше сказать, стала видеть свет, как будто тьма, которую я носила в душе, начала рассеиваться. Оглядываясь назад, я не могу точно определить, что именно помогло мне понять, куда я качусь. Но жизнь сама по себе загадка, и я могу только сказать спасибо за то, что увидела, в кого превратилась, и это было важно, и изменило мой взгляд на жизнь.
Первая неделя дома показалась сущим адом. Кто бы что ни сказал, все меня раздражало до бешенства, и мне хотелось выцарапать всем глаза. Я орала на маму. Орала на Дэниела. Орала на почтальона за то, что он позвонил в дверь и разбудил меня.
Потом пришли слезы. Много слез. Мне уже казалось, что они вообще никогда не закончатся, так и будут течь, как из неисправного крана. Не знаю даже, откуда они взялись, просто я чувствовала себя вампиром, который впервые вышел на свет, и кожу, и мозг жгло, как огнем, боль было ничем не унять.
Но потом мы с мамой стали разговаривать. Говорили об отце. Говорили обо мне, о том, что я натворила. Говорили, говорили, говорили… Она злилась, я плакала. Она плакала, я плакала.
– Нова, – сказала мама сквозь слезы, – я чувствую, здесь моя вина. Я же знала, что у тебя умер отец… и как умер… у тебя на глазах… знала, как это тяжело для тебя, но так и не заставила тебя поговорить со мной. Только предлагала.
– Но я не могла говорить об этом с тобой, – ответила я, лежа на кровати, свернувшись клубочком и прижимая к груди подушку. – Ты и сама горевала.
– Я твоя мать, – сказала она, убирая мне ладонью волосы со лба, как маленькой, но, может быть, я сейчас и была для нее маленькой. Может, мы вернулись в прошлое, чтобы сделать то, что должны были сделать еще тогда. – Это моя обязанность – держаться, как бы ни было больно.
– Я не хотела делать тебе еще больнее.
– Не сделала бы. По крайней мере, мы разделили бы нашу боль друг с другом.
Мы обе снова заплакали, и казалось, что никогда не успокоимся, но наконец слезы закончились, как заканчивается почти все на свете.
Прошло больше месяца с того дня, как я убежала с концерта, и в голове у меня за это время сильно прояснилось, так ясно в ней уже давно не было, наверное, с тех пор, как умер отец. Странно, но только теперь, когда пришла эта ясность, я по-настоящему поняла, какая муть там была до этого. Незаметно для себя, пока переживала смерть, пока сражалась со своим горем, пока пыталась жить дальше, я сбилась с пути. Я все еще только иду к нему, потихоньку, маленькими шажками, стараясь на этот раз, чтобы раны затянулись, как полагается.
Я нашла в себе силы достать из ящика рисунки Лэндона, которые отдали мне его родители, и поплакать над ними, не отворачиваясь и не прячась. Рисунки были прекрасные, и больно думать, что такой талант погиб, но у меня осталось кое-что из его работ – частичка его самого, – и эта частичка всегда будет со мной. Я наконец-то примирилась с его смертью, и теперь мне приятно просто вспоминать о нем. Я привыкаю к мысли, что это нормально. Страдать – нормально. Плакать – нормально. Признать, что нуждаешься в помощи, – нормально. Отпустить прошлое – нормально.
Конечно, не все так легко и прекрасно. Я еще не могу обходиться без успокоительных таблеток. Иногда ловлю себя на том, что начинаю считать все подряд. Все еще тону в воспоминаниях о Лэндоне. Просто нужно переждать, а не искать быстрого решения. Я это чувствую, я с этим живу и понемногу двигаюсь дальше.
И мне не приходится делать это в одиночку. Я ходила в группы, где люди говорили о своих утратах, особенно связанных с самоубийствами близких. Это помогает – слушать их истории и понимать: не я одна столько ломала над этим голову, так что она и в самом деле едва не треснула пополам. Вот вернусь в школу и начну ходить в такую группу снова. А еще я наконец выбрала себе специализацию. Киносъемка. Я, правда, и теперь не уверена на сто процентов, что хочу всю жизнь этим заниматься, но для начала это все же какая-то цель, если не достигнутая, то хотя бы поставленная. Второй специальностью, наверное, выберу музыку, но торопиться не буду – не все сразу.
Еще я решила не смотреть то видео, что записал Лэндон, во всяком случае пока. Боюсь, буду без конца о нем думать, анализировать, а сейчас, на этом этапе жизни, у меня слишком мало сил, чтобы снова вставать на этот путь. Но может быть, когда-нибудь, когда мои раны окончательно затянутся и я уже не буду чувствовать себя как новорожденный олененок, который только учится ходить… Сейчас мне нужно думать лишь об одном – как жить дальше – и понемногу примиряться с прошлым, вставать на ноги и стараться строить свое будущее. Теперь я знаю: у меня получится, потому что я этого хочу. Как отец сказал мне однажды: если чего-то очень сильно захочешь, для тебя не будет ничего невозможного.
