но я хочу их заработать с помощью твоих хозяев. Я понятно объясняю? — старый Натан затряс головой, понятно.
— И ты мне в этом поможешь. Объясняю каким образом. Ведь ты наверняка знаешь обо всех игрищах, которые устраивает твой хозяин, типа продаж британских консолей в день Ватерлоо? Быстро говори, знаешь или нет? — я схватил Натана за грудки и тряхнул.
— Конечно знаю, господин, — быстро ответил ротшильдовский клерк, — и понимаю о чем вы говорите. Я буду сообщать обо всех операциях банка Ротшильда, а вы будите повторять их и как он, зарабатывать деньги.
— Молодец, все отлично понял. Теперь о том, как будешь передавать мне свою информацию. Знаешь новый лондонский клуб — клуб молчунов?
— Знаю, господин. У меня уже есть его членский билет и я там был два раза.
— Молодец, морда жидовская. На ходу подметки рвешь. А теперь слушай меня еще более внимательно. Если вдруг захочешь прийти к своему хозяину с повинной и обо всем ему рассказать, то вспомни мои слова, — я собрался проехаться по еврейским ушам так, что у самого дух захватило.
— Если Ротшильд узнает о проделках твоих мальчиков и о нашем сговоре, то у меня конечно будут проблемы, финансовые в основном. Но разорить меня он никогда не сможет, руки коротки и в России меня никто не достанет. Ты знаешь, кто я такой?
Ответа старика Натана я решил не дожидаться и тут же продолжил.
— У меня сорок тысяч крепостных душ и все они за меня пойдут как один. Если кто-то решит со мною сражаться не на жизнь, а на смерть, то он должен помнить об этих десятках тысяч крепостных, которые будут приходить по его душу. Ты будешь первым, потом твои мальчики, ну а потом и все остальные, — мои слова похоже произвели нужное впечатление, старого еврея опять начало колбасить. Но я решил на этом не останавливаться и продолжил.
— Это одно, что ты должен всегда помнить. Другое, это то, что я, если что, мило улыбнусь и скажу, что старая жидовская собака всё брешит. Я по молодости и простоте душевной пожалел его седины и отпустил с миром, даже отдал ему доносы написанные его сыночками на самих себя, а он, — я развел руками, — ну ты всё наверное понял. Как ты думаешь, кому поверит твой хозяин? Конечно мне, будь в этом уверен.
Клиент похоже окончательно дозрел. Я показал ему на стол, на котором лежали перо и бумага.
— Садись, пиши. Я такой-то такой-то, согласился передавать сведения об операциях банка в обмен на свободу своих сыновей, — я взял написанную Натаном бумагу, прочитал и спрятал в карман. — Сыночкам объясни, что так делать нельзя.
— Объясню, ваша светлость. Объясню. Они у меня будут теперь как шелковые.
— Всё, пошел вон.
Натан бегом бросился из комнаты. Вошедшему Ивану Васильевичу я распорядился отпустить старого еврея и его сыновей.
Через несколько минут он вернулся. За прошедшие недели отставной капитан как-то незаметно стал моей правой рукой и доверенным человеком.
— Алексей Андреевич, не опасаетесь, что они еще какой-нибудь фортель выкинут?
— Не выкинут. Папаша из них душу вытряхнет. Как шелковые будут.
Неожиданно отъезд в Америку теперь уже миссис Мюррей, вызвал у меня большую грусть. Никто не спросил моего мнения, хочу ли я перенестись на двести лет назад. Просто это произошло и всё. И хорошо что я больше ощущаю себя продолжением Алексея Андреевича Новосильского, а не человеком 21-ого века попавшим в тело производства 1810-ого года. Тогда была бы вообще труба. Но то, что осталось со мной из той, прошлой жизни, иногда доставляло неудобства и даже боль.
По большому счету я был здесь совершенно одинокий человек. От прежнего Алексея Андреевича мне правда достались чувства и симпатии к нянюшке и её сыновьям. Какие-то родственные чувства к сестрам, особенно к Анне. Хорошо что начали складываться дружеские доверительные отношения с Матвеем. Но по большому счету этого было мало.
Конечно там, в 21-ом веке, я под конец жизни был котом, который гуляет сам по себе, то бишь огромным индивидуалистом и эгоистом в личном плане, но оставался большим коллективистом и патриотом в глобальном масштабе. Здесь мой коллективизм и патриотизм никуда от меня не делись, а вот быть индивидуалистом и эгоистом как-то не хотелось. А по-русски говоря, захотелось мне завести самую обычную семью: жену и детей. И чтобы жена была самый близкий тебе человек. И конечно что бы были как положено всякие лямуры-тужуры.
До момента появления в Лондоне мне как-то этот вопрос ни где не давил. Я даже удивлялся, как так может быть. Вроде оказался внезапно молодым, судя по всему в организме всё работает как и положено, а вот секса как физиологической потребности не хочется. Хотя с этим я думаю проблем бы не было никаких. Вон крепостных девок сколько под рукой. Но совершенно ничего такого не хотелось.
А вот в Лондоне что-то переключилось и появилась чисто физиологическая потребность в женщинах. А тут еще и Елизавета Павловна со своей новой любовью.
Короче она поплыла к новому счастью в Новом Свете. А я остался на берегу с тоской по женской любви и вниманию.
Проводив матушку, я возвращался в Лондон, размышляя о своей «холостяцкой» жизни. За окном кареты было непонятно что, то ли дождь, то ли снег. Я с тоской подумал, что в России сейчас стоит настоящая зима: снег, трескучие морозы, дети играют в снежки, катаются на санках. Красота!
Неожиданно впереди за поворотом раздались крики и лошадиное ржание. Я опустил стекло и спросил Герасима, сидящего на козлах:
— Герасим, что там?
— Почтовая карета впереди на бок завалилась. Видать с осью что-то.
— Давай подъезжай по-быстрее, может помощь нужна.
Помощь действительно была нужна. Когда мы подъехали и я собрался выйти, раздался такой русский мат, что я от неожиданности оторопел. Что происходит было совершенно не понятно, карета со сломанной осью перекрывала обзор. Я выскочил и бросился вперед.
На дороге стояла накренившаяся на бок карета пассажирского дилижанса следующая в Лондон, а на обочине остервенело дрались на шпагах двое офицеров, вокруг которых метались еще двое: молодая юная особа и какой-то солдатик.
Дрался русский морской офицер и вероятно всего француз, я в иностранных мундирах разбирался не очень. Русский морячок был совсем еще юноша, а его соперник был и старше и опытнее. Фехтовальное счастье явно было на его стороне, он сумел ранить противника в правую руку и тот с трудом отбивался левой.
Вокруг дерущихся с плачем бегали девушка, в которой я сразу распознал соотечественницу и русский солдат, хотя скорее всего это был матрос. Он бегал, плакал, матерился и верещал:
— Софья Андреевна, отойдите, меня и так прикажут до смерти запороть.
Я естественно не знал причины дуэли, но скорее всего дрались они из-за юной особы. Кучер дилижанса и остальные пассажиры тесной группкой стояли в стороночке и не пытались вмешиваться.
Француз явно был настроен добить русского офицера. Я по приезду в Лондон сразу же воспользовался рекомендациями месье Ланжерона, существенно преуспел в фехтовании и хорошо видел, что лягушатник вот-вот добьется своего.
Убийство русского офицера на моих глазах, это конечно слишком. И я решил вмешаться в ситуацию, как это сделать правда не знал и выдал первое пришедшее мне в голову.
— Месье, не знаю причины вашей дуэли, но это уже не благородно. Ваш соперник явно слабее. Надо выбирать достойных соперников, — я обратился к французу, рассчитывая сначала озадачить его, а затем остановить бой.
Но его реакция была совершенно неожиданной для меня. Он остановился как вкопанный, яростно посмотрел на меня и со шпагой наперевес бросился вперед.
Нас разделяло метров семь-восемь, а ярость плохой советчик. Француз успел разогнаться и на ходу сделал выпад, намереваясь проткнуть меня. Я, как меня успели научить местные учителя фехтования, резко развернулся всем корпусом, пропуская вперед своего шустрого противника и при этом выставил немного вперед свою ногу. Француз споткнулся и мне не составило труда резко и сильно врезать ему между хорошо открывшихся лопаток. Прием эффектный и эффективный, если конечно успеваешь его выполнить. Мне после многочасовых тренировок удалось это движение довести до совершенства и на спаррингах я в половине случаев выигрывал бои именно таким способом.
Лягушатник охнул, выронил шпагу и ничком рухнул в грязь. Я потряс кулаком, удар был от всей широкой русской души и мне даже самому стало больно. Подскочившая ко мне молодая особа хотела что-то сказать, но сумела только вымолвить:
— Сударь, — и зарыдала.
