Неожиданные слова мои поразили душ Барруша. До того он смотрел в сторону, теперь же удивленно уставился на меня.
– О географии? – переспросил он, словно не веря собственным ушам.
– Ну да, почему бы и нет? О географии. Знаете – описание других стран, а также сел и городов, в них находящихся. Они носят имена, подобно людям… Да! – Я улыбнулся. – Вот, кстати, об именах, которые люди носят. Например, если бы не было прозвищ или фамилий, представляете, сколько путаницы могло бы происходить? Скажем, направил бы меня мой командир… ну, вот, к какому-то Жаку. Но у меня, по меньшей мере, шесть знакомых носят это имя! И если командир не уточнит, которого именно Жака он имеет в виду, я не буду знать, к кому идти… – Произнося все это, я пристально смотрел на ростовщика. – Мне придется выбирать самому. И если я ошибусь и передам распоряжение не тому Жаку – разве будет в том моя вина? Нет, вина в таком случае целиком ляжет на моего командира, господина Дезэсара, который не соизволил уточнить.
Лакедем – душ Барруш недоуменно хмурился, ничего не отвечая. Видно было, что он чувствовал за моими словами особый смысл, но никак не мог понять, какой именно. Тем не менее в его взоре пропала первоначальная враждебность, и это меня уже несколько приободрило.
– Пора ехать, – сказал я. – Ступайте за вашим семейством, господин Лакедем. И по дороге подумайте о том, что я вам сказал. Об именах и…
– … И географии, – пробормотал он. – Я понимаю, что вы хотите подать мне надежду, но… – Г-н Лакедем замолчал. – Бог вас поймет. – Он опустил голову. – Может быть… Если я ошибся…
Спустя полчаса мы выехали из Невера – на юг. Далее я воздерживался от разговоров с Лакедемом – душ Баррушем и тем более – с Рашелью. Так было и в Лионе, где мы вновь останавливались на ночь, и в Сент-Этьене, и в Гренобле. Вновь я не спал, охраняя комнаты, в которых отдыхало семейство Лакедем. Я предпочитал дремать в седле – по тем же причинам, что и раньше. Несмотря на то что мои слова посеяли некоторую растерянность в душе ростовщика, ни он, ни остальные по-прежнему не скрывали своей враждебности. Стиснув зубы, я терпел – но до тех пор, пока однажды, во время такой вот остановки, едва не случилось непоправимое. Собственно говоря, это была предпоследняя наша остановка – в окрестностях Гренобля. Арестованные совершили небольшую прогулку – под бдительным присмотром вооруженного Мушкетона, – я же, пообедав в харчевне, почувствовал, что более не смогу продолжать путь, если хотя бы на полчаса не прилягу. К тому времени мы были в дороге не менее пяти дней. Я улегся прямо на земле, подстелив под себя плащ и положив под голову седло.
Проснулся я внезапно – и своевременно: дочь Исаака Лакедема склонилась надо мной, высоко подняв правую руку. В руке сверкал стилет с узким лезвием. Вскочив на ноги, я перехватил ее руку, легко вырвал оружие и отбросил его подальше.
Так дальше не могло продолжаться. Воспользовавшись тем, что Мушкетон уже усадил остальных в карету, я притянул ее на мгновение к себе и прошептал:
– Послушайте же, оглянитесь по сторонам, черт побери! Я не могу сказать вам всего, но, может быть, вы сами догадаетесь… Оглянитесь, говорю я!
Девушка решительно вырвала у меня руку, но мои слова ее удивили. В глазах ее, кроме ненависти и презрения, появилась слабая тень удивления. Подчиняясь моим словам, она осмотрелась.
– Ну?! Неужели вы ничего не замечаете? – Я старался не повышать голос. – Вы ведь должны помнить Испанию! Разве эти места похожи на нее? Разве горы, которые вы видите на горизонте, похожи на Пиренеи? Посмотрите, внимательнее посмотрите, вон туда! – Я указал в сторону горизонта, где за величественными отрогами угадывалось холодное сияние альпийских снегов. – Вдохните этот воздух, – и я с удовольствием набрал в легкие теплый воздух, в котором, однако, удивительным образом присутствовал запах снежной свежести. – Посмотрите, ведь это те вершины, на которые когда-то, перед своим походом, смотрел великий Ганнибал, и, возможно, с того места, на котором сейчас находимся мы!
– Что вы имеете в виду? – спросила Рашель, и в голосе ее появились неуверенные нотки. – Ганнибал? Какой Ганнибал, что это значит?..
Воспользовавшись тем, что мне удалось зародить в ее душе сомнение, я вновь взял ее за руки, и на этот раз она не вырывалась.
– Рашель, – сказал я негромко. – Посмотрите мне в глаза. Посмотрите же!
Она робко подняла голову, и я увидел в ее глазах слезы.
– Не плачьте, умоляю! – Я чувствовал, как у меня защемило сердце. – Неужели вы могли поверить, что я отдам вас и ваших родителей в лапы инквизиторов? Неужели вы так плохо знаете меня?
– Но что же в таком случае вы делаете? – спросила она растерянно. – Разве вы не везете нас в Испанию… – Тут она, видимо, вспомнила мои слова и еще раз оглядела окрестности. Щеки ее слегка порозовели. – Послушайте, господин Портос…
– Называйте меня Исааком, – сказал я. – Портос остался в Париже. Здесь есть только Исаак де Порту. Исаак ду Пирешу, ваш родственник и верный друг. Вы спрашиваете, куда я вас везу? Туда, где вы сможете чувствовать себя в безопасности. Мне, право же, очень жаль, что во Франции это оказалось невозможным. Нет, милая Рашель, мы направляемся не в Испанию. Осталось совсем недолго, день или, может, чуть больше. Но, прошу вас, ни слова не говорите вашим родителям. Только при великом Генрихе эти края отошли под власть французских королей. И сегодня тут полно шпионов, которые служат всем на свете – кардиналу, королю, Папе Римскому, императору. А местные жители смотрят во все глаза на чужаков. Одно неосторожное слово и даже движение могут сорвать наши планы. И тогда мы все погибли. И ваша семья, и я. Дайте слово!
– Ваши планы? – повторила Рашель. – Ваши планы? Но в чем они заключаются?
– Дайте мне время, – попросил я. – Совсем немного времени, и вы обо всем узнаете.
Она молчала. Поискав в траве, я нашел отброшенный стилет, протянул его ей и настойчиво повторил:
– Рашель, обещайте, что ничего не скажете родителям! Я сам едва не проговорился вашему отцу.
Взяв свое оружие, она, словно в раздумье, провела по лезвию пальцем. Покачала головой:
– Дать слово? Но в чем? Вы же не сказали ничего определенного. – Рашель отвернулась. – Хорошо. Я верю вам, Исаак. Может быть, это ошибка, в которой придется горько раскаяться, но я верю вам. Я ничего не скажу ни отцу, ни матери.
Я проводил ее к карете, Мушкетон привычно задвинул засовы, и мы двинулись дальше. После короткого объяснения с Рашелью – если можно было так это назвать – я чувствовал себя значительно лучше. И хотя следовало по-прежнему оставаться начеку, я был уверен, что план мой наполовину удастся. Наполовину – потому что потом нужно будет возвращаться в Париж.
