— Может, чайку согреть? Или еще чего-нибудь, у нас осталось…
— Благодарю вас, еще чего — ни в коем случае, вредно мне, возраст проклятый. Я ведь только с виду, понимаете ли, охо-хо, а на самом деле годы проклятые…
— А Павла вы откуда знаете?
— А я и не знал раньше, познакомился только вот. Я Федора Михайловича знал, по фронту мы с ним дружили, а теперь вот встретился… с могилкою… на глазах старичка выступили неподдельные слезы.
Поговорили еще. Катя все более успокаивалась, не нравилось только то, что поручение передать письмо и деньги Павел дал дезинфектору: вдруг узнал об обстоятельствах, при которых приходил прежний. На всякий случай рассердилась на Романа Денисовича. Заодно и на Павла. Разом захотелось уехать.
— Вы вот что, Екатерина Власьевна, — сказал ей гость на прощание. — Вы поживите там себе, Паша-то как освободится, так вас сразу отыщет. Ему ведь каждую рисинку отдельно сдать надо, много времени потребуется.
— Да как он меня отыщет, если знать не будет, где я?
— Будет, будет, непременно будет знать, не волнуйтесь. А в трудную очень минуту, если у вас такая случится, помните, Екатерина Власьевна, нет у человека лучшего друга, чем стакан этой самой, которую я по возрасту не потребляю, к сожалению. Если очень трудно станет, вы его, этот стакан, примите. И очень скоро полегчает.
Пропустив последний совет старичка мимо ушей, Катя села вечером в барнаульский поезд. Одной Романовой в делах Рампаля стало пока что меньше.
И вот теперь Жан-Морис Рампаль выполз из-под груды тряпья, под коей ночевал. Холод досаждал ему нестерпимо. Согреться водкой или любым другим спиртным было при этом категорически невозможно, он пребывал в образе старца Федора Кузьмича, любая, даже совершенно лечебная доза спиртного возвратила бы ему истинный облик, который если и не был так опасен, как беломедвежья шкура, то все же таил в себе шанс на неприятности — а ну как опознают как раз те, кому не надо. Танькина квартира, хотя и не виделась ему в кошмарных снах о разжаловании за публичную телепортацию, как Джеймсу, а даже напротив, вспоминалась не без некоторой приятности, тем не менее делала его подлинный облик небезопасным. Кто его знает, что за тип тогда вломился?
Ответ на этот вопрос Рампаль получил, когда перевернул личную страничку в бюллетене предиктора. Вчера от усталости он этого не сделал. А сегодня перевернул — и даже согрелся. Кровь заструилась по его старческим жилам бурно, как у красной девицы, и прилила к лицу. Такого срама не было с ним с тех самых пор, когда во Вьетнаме, собираясь явиться вьетконговцам в образе дедушки Хо, он по ошибке съел воробьиное гнездо вместо ласточкиного, превратился в котел с вареным рисом, едва не был сожран голодными партизанами, спасибо, бомбежка началась, с каким трудом после этого Бустаманте удалось его расколдовать, какой был позор! Теперь же оказывалось, что все эти милые люди, с которыми он выпивал, закусывал и еще чем-то там занимался в доме на Большой Молчановке, были капитанами и лейтенантами КГБ! Чутьем слышал тогда Рампаль, что идет по следам Джеймса, но где же было его чутье на КГБ? Рампаль вспомнил, что никак не мог тогда избавиться от атавистических реакций, видать, больше принюхивался к Таньке-женщине, чем к Таньке-лейтенанту! Рампаль поклялся, что еще покажет ей лебедя! Целое озеро лебедей! Хотя она-то чем виновата, это ее работа, а ты сам виноват, — ругал себя Рампаль, кипятя чай на Джеймсовой плитке, не грузинский второго сорта, как Джеймс по бедности, а хороший краснодарский из Москвы, но залить ли сраму глаза даже самым лучшим чаем? Рампаль снял с плитки чайник и поставил вариться пельмени: сейчас он питался только ими: с одной стороны, способствует поддержанию удобного и благообразного старческого облика, с другой — очень экономно и на вкус после будильников, морских ежей и гранитогнейсов совсем приемлемо.
Покуда варились пельмени, Рампаль достал огрызок карандаша и стал расшифровывать последнюю строку послания предиктора:
«И немедля вкусить от семени льна, от медвежьего уха, от дубовой коры совокупно с тремя граммами серебра».
Длинные ряды выводов из пресловутой формулы с трудом выкарябывались на мятой бумаге, пальцы, старческие все-таки, гнулись плохо. Когда же Рампаль получил конечный вывод, карандаш вовсе выпал из них, и на какой-то миг капитан даже сомлел. Ему предписывалось именно то, чего он с самого свитезянского утра боялся больше всего на свете. Ему предписывалось превратиться в женщину! Вообще — как можно было его после столь длительного брижитбардового состояния посылать сразу на такое ответственное дело! Хотя, вспомнил Рампаль, мыслей о поросятках приказано избегать, так что, значит, новый опорос, тьфу, прости Господи, роды то есть, в женском облике ему уже не грозили. Отпоросился, значит. Начальству, к несчастью, виднее. Виднее же всех — ван Леннепу, хотя имел Рампаль малое подозрение, что далеко не всегда видит предиктор будущее на самом деле, что иной раз он плетет что на язык придет, пользуется тем, что, раз уж все живут, руководствуясь исключительно его предсказаниями, все равно все исполнится в точности. От расстройства Рампаль даже забыл высчитать — что там за пентаэдры такие в письме предиктора. Все-таки ван Леннеп удостоил его личного гороскопа, одно из важнейших заданий он уже выполнил, даже два: Джеймсу передал все необходимое и Екатерину Романову из города-таки выпер. Рампаль вздохнул, снял пельмени с плитки и стал их есть прямо из кастрюльки. Съел, слегка обжигаясь, потом аккуратно, стараясь не облиться, выпил жидкость, даром что пельмени из свердловского магазина, выливать бульон от них было жалко.
Три грамма серебра у Рампаля нашлись, конечно: как всякий кадровый оборотень, он имел в запасе на случай необходимости самоубийства серебряную пулю в девять граммов, — значит, только распилить ее на три части и одну съесть. Рампаль вспомнил глубоко неприятного ему немолодого оборотня-вервольфа, по имени Ванделин фон Вермельскирхен, который носил таковую пулю на шнурочке и многозначительно начинал ею поигрывать, когда получал неприятное задание. Но где взять семена льна, уши медведя, кору дуба? Ответ, как выяснилось, имелся тоже в письме предиктора:
«Не имея, обрящешь: снизойди до целительных лавок».
Стало быть, все это продавалось в советских аптеках. Странными, однако, они тут вещами лечатся. Все, что ли, только и ждут случая в бабу превратиться? Хотя да, здесь же нет слаще жизни, чем у матерей-одиночек, понятно… Рампаль вздохнул, нарядился в свою зимнюю ветошь и поплелся по аптекам в поисках прописанных лекарств.
Только в обеденный перерыв, обойдя к этому времени не менее двадцати аптек, собрал Жан-Морис Рампаль все ингредиенты. Для обретения наиболее дефицитного компонента, льняного семени, даже пришлось наваждение делать, в ревизора превращаться. Еще пока недостачу нашел — час потерял, а уж как поить стали, так и вовсе нехорошо вышло, насилу отвертелся больной печенью и еще чем-то, насилу деньгами принять согласился, и семенем льняным, конечно. Когда же выбрался из той проклятой аптеки, обнаружил, что так и держит в руке стакан, граненый причем, водки полный. Рампаль зашел в ближайший двор и спрятался за помойкой, съел припасенный пельмень, снова стал кем надо — ни дать ни взять старикан-алкоголик за спрятанным стаканом пришел, таковой налицо к тому же. Похолодало, потемнело, и понял Рампаль, что водку выливать ни в коем случае нельзя. Раньше семи сегодня к Софье лучше было не соваться, по имеющимся сведениям, Виктор Глущенко мог оказаться дома, после семи же у него было предпраздничное собрание, так что три часа оставалось свободных. Их полагалось использовать с толком. Рампаль аккуратно поставил стакан в карман, и, придерживая, чтоб не расплескать, направился во двор к Соломону Керзону, где старики играли в домино и дворник мел последние листья.
Впрочем, о Соломоне у Рампаля представление было довольно смутное, к нему этот персонаж отношения не имел, ибо на престол претендовать не мог. Во дворе Керзона интересовала Рампаля только изредка проходящая к дяде Софья, а более того — известный китайский разведчик Хуан Цзыю, о способах, целях и средствах работы которого давно знали в ЦРУ и по первому же запросу предоставили информацию институту Форбса. Других серьезных китайских шпионов в Свердловске не было, поэтому приходилось ожидать действий со стороны имеющегося, — странно было бы надеяться, что Китай будет бездействовать в деле реставрации Романовых. Хотя Форбс и не верил ни в какой Китай, кроме древнего, но пожал плечами и приказал Рампалю всемерно дезинформировать Хуана.
Старец шел прихрамывая и по сложившейся уже привычке глядя в лица встречных. Прошел квартал, другой, все так же бережно придерживая в кармане полный стакан, — возле магазина извивалась очередь, нетрезвый рабочий уцепил старца за локоток и доверительно зашептал: «Отец, давай с тобой на двоих», Рампаль с трудом вырвался, слегка плеснув внутри кармана — и окаменел. В очереди за тем же самым напитком стоял — пронеси, Господи! — его старый знакомый, капитан Михаил Синельский, явно прибывший в Свердловск опохмеляться. «Все, что ли, в Москве выпил?» — подумалось оборотню. Ясно, что капитан оказался тут неслучайно и нейтрализовать его следовало внимательно. Правда, бюллетень ван Леннепа ничего такого не обещал, но, возможно, Мише и Рампалю уже не суждено было вступать в контакт; ясное дело, Синельский никогда не узнал бы в ветхом старикане своего бойкого и широкого в кости московского собутыльника. Рампаль понял, что может выполнить два задания одним махом, и пошел к доминошникам.
