Наутро его пальцы все еще дрожали. А потом дрожь растеклась по всему телу. Он едва мог усидеть на осле. Мир вокруг, дома бесконечной деревни, пальмы, рыжие скаты холмов, стражами стоящие над долиной, – все тряслось. Два Фельса поглядывал на Хасана с опаской, но ничего не говорил. Тот, стиснув зубы, держался. Но утром третьего дня он не смог сесть на осла. Будто кто-то выдернул кости из ног, оставив взамен мягкие хрящи. Два Фельса долго переговаривался со своими телохранителями на какой-то тарабарщине, составленной из причудливо искаженных слов полудюжины языков, потом велел сделать Хасану чая. Чай тот выпить не смог – горячее не лезло в иссохшую, дергающуюся глотку. Тогда Два Фельса сел рядом и взял его за руку. У толстяка была теплая, сильная рука. От нее стало легче. Но слова по-прежнему ускользали из рассудка, как пыль. Хотя был это уже не говорок мошенников, а обычная арабская речь, слова не хотели цепляться друг за дружку, оседали в память, как разрозненные камешки. Хасан подумал, что умирает.
Подручные толстяка вернулись за полдень, привели с собой крытую повозку, запряженную тощим волом, принесли бурдюк прохладной кислой сыворотки и сыр. Сыворотки Хасан выпил с жадностью и задремал. Его уложили на повозку, и во сне к нему явились забытые демоны: птицеголовые и длинноклювые, кошачьеглазые, с когтистыми лапами вместо рук, с шакальими мордами, – унылые, истрепанные, осыпанные пылью. Злоба их полуистлела, старый яд не мог никого умертвить. Хасан не гнал их, они исчезали сами, устав от собственных угроз, и навстречу им приходили все новые и новые. Подумал: многие тысячи лет живут здесь люди, и давно уже приручили, приспособили к себе тысячи и тысячи падших тварей, сделав их, как и себя, – рабами.
Деревни тянулись за деревнями и за городами – города. Мина, Манфалут, Айсыт, Икмин, утопающий в зелени Луксор, Эсна. Потом два дня ехали по пустыне, – полоска зелени вдоль реки сделалась совсем узкой, и дорога шла выше нее. То ли тело уже справлялось с хворью, то ли сухой, прогретый раскаленным камнем и глиной воздух помог изгнать сырую лихорадку, – но Хасан уже мог сам взять ложку и нож. И пожалел о том, что кинжал из шерской стали остался всего один, – второй забрали стражники Бадра, вытащили из-за пазухи, обыскивая. Но дома рыться не стали, и потому первый, лежавший под тростниковой подстилкой на ложе, остался.
В городке Эдфу продали повозку, быка и ослов и переправились через Нил на неуклюжей, низкой барке. На ней же отправился домой один из сынов Сасана. На другом берегу собрался целый караван, – купцы отправлялись в Хиджаз и собирались пересечь Восточную пустыню, направляясь к Красному морю и порту Айдхаб. Наняли верблюдов, – по уверениям толстяка, лучших по эту сторону Нила. И через два дня отправились в путь по желто-рыжей, выжженной, без единого следа поселений равнине.
Изгнанная солнцем и суховеем, боль наконец покинула тело Хасана. Не саднило уже в груди, не кашлялось кровью, и от глубокого вдоха не хотелось закричать. Но остались телесная слабость и странное, ватное безразличие. Мир словно скрылся за белой занавесью, отдаляющей, обессмысливавшей. Тело уже ожило, хотело есть и пить, но душа застряла на берегу мертвых. Душа едва не увлекла назад и тело.
Переход караван делал от колодца к колодцу, и у одного из них, Хумайтиры, местность кишела гиенами. Эти чудовищных тварей арабы считали помесью собак и похотливых демонов, принимавших обличье течных сук, чтобы сманить кобелей в пустыню, совокупиться с ними и пожрать их. Демоны сами по себе – бесполы, но способны принимать по желанию как мужское, так и женское естество, и потому гиены сочетают в себе мужское и женское. У всех их есть мужской срам и кожистые мешки, хранящие мужское семя. Но есть и тайная женская щель, способная семя принять и прорастить. Пылая похотью, гиены без разбора соединяются друг с другом, чтобы зачать потомство, такое же злобное и уродливое, как и они. Гиены трусливы, вороваты и подлы, хватают любую падаль, сколь угодно гнилую, и при малейшей возможности нападают на слабых и обессиленных. Они хитроумны в своей подлости. Приметив верблюдицу, должную родить, они неотступно следуют за ней, а когда она рожает, нападают, пользуясь беспомощностью роженицы. Хватают плод, когда он еще не успел целиком покинуть матку, и тут же раздирают на части, вырывают послед прямо из лона. Аллах проклял их, наказав неугасимым огнем в утробе. Несмотря на хитрость и всеядность, они всегда голодны и потому страшно воют и взлаивают ночами, терзаясь.
Этим чудовищам едва не достались тело и жизнь Хасана. Часовой, которому поручили отгонять гиен, один из черных невольников-зинджей, шедший с караваном, уснул на посту. Подождал, пока все заснут, и сам улегся головой к костру. Зидж был росный, жирный, одетый лишь в полотнище, обернутое вокруг бедер. Лег бесстыдно на спину, раскинув ноги, и захрапел. Хитрые гиены спустились с холма, и одна из них, увидав жирную мошну черного нечестивца, дерзко пробралась поближе, одним движением челюстей оторвала всю мужскую гордость зинджа и бросилась наутек, пожирая ее на ходу. Искалеченный вскочил и завопил истошно, схватившись одной рукой за кровоточащую промежность, а второй – за копье. Весь лагерь всполошился от дикого крика, и гиены кинулись наутек, унося, что попалось. Но не все. Хасан, дремавший в шатре, открыл глаза и увидел в пяди от своего лица отвратительную, кривую, косоглазую морду гиены. С клыков ее капала слюна, из пасти исходил одуряющий смрад. Смерть глядела в лицо Хасана, но не было сил ударить ее, отстранить. Как во сне, почувствовал он: рука тянется к кинжалу, вынимает, но медленно, так медленно, и блестит слюна на клыках, придвигающихся все ближе. Вдруг они отдернулись. Зверь завизжал, метнулся к выходу из палатки, брызжа кровью, а сквозь прореху в пологе ворвались свет факелов и голоса.
– Вот тебе! – выкрикнул кто-то, и визг зверя сменился воем, потом жалобным, затихающим предсмертным поскуливаньем.
В палатку заглянул Два Фельса с тонким копьем в руках.
– Господин мой? Хасан? Вы живы? Не ранены?
– Нет, – ответил Хасан равнодушно, опуская руку с кинжалом.
– Э-э, мой господин, – сказал Два Фельса тревожно. – Не в порядке вы, точно не в порядке.
– Я в порядке, – возразил Хасан вяло.
– Да? В самом деле? – спросил толстяк, вглядываясь в его лицо. И пробормотал под нос: «В таком порядке в могилу кладут».
Поутру оказалось, что ущерба от гиен, кроме покалеченного зинджа, только два мешка фиников. Всеядныя бестии оттащили их за холм, разодрали в клочья и пожрали финики вместе с косточками. Да и ущерб зинджу пошел лишь на пользу его хозяину. Как объяснил, хихикая, Два Фельса, теперь за этого зинджа хозяину на базаре дадут втрое против прежнего. Такого громилу в хозяйство никто не возьмет, такому только в стражники. А сейчас его в евнухи можно, как раз подходит. Вот вы, святой человек, наверное, и не знаете, какие они, зинджи эти, похотливые. Рабу с севера, армянину какому-нибудь, яйца отрежут, и он уже годится в евнухи, никакого вреда женщинам от него. А этим пока сам корень не вырежешь, все равно женщин портят. Такая у них природа – бестолковые, здоровенные. Попробуй у них отрежь, когда связали их да с ножом подходят. Все ж втянется, скукожится. Иным по второму разу резать приходится, а другие и болеют, когда отрежут, и умирают. Такой расход деньгам. А еще ж и стоит сколько, отрезать правильно. За нехолощеного на рынке совсем другая цена.
С рассветом зинджа разложили на песке, распялив руки и ноги, привязав ремнями к копьям, и промыли огрызки уксусом, а потом – горячим маслом. Зиндж вопил и корчился, его хозяин улыбался. Хозяина хлопали по плечу, поздравляли шутливо.
На второй день от Хумайтиры встретили беджей. Земля их начиналась еще в дне пути за Нилом, но беджи там кочевали редко, – они враждовали с наемниками имамов и вблизи реки появлялись лишь для торговли или грабежа. И сейчас фигуры всадников на верблюдах появились сперва на холме слева, потом справа, охватывая караван с боков. Тогда проводник остановил караван и выехал беджам навстречу. Тут же явилось десятка два их – темнокожих, жилистых, с огромными копнами волнистых, перепутанных волос на головах, перевязанных полосками желтой ткани. Одежды всей на них были только длинные желтые риды, полотнища, в которые заворачивались до колен, или оставляли, полураскрытыми, не стесняясь, как и зинджи, наготы своего срама. Но, как шепнул Хасану Два Фельса, на этом их сходство с зинджами и кончается. Бойцы они свирепые, страшные. Из них рабов не получается, – не живут они в неволе, а перед смертью еще пару-тройку с собой прихватывают. Если б они все время между собой не дрались, так и Египет захватили бы, и страну Хабаши. Еще недавно совсем нашелся среди них сильный человек, собрал их, – так они пол-Йемена захватили и до Хиджаза добрались. Но надолго их не хватило. А их самих захватывать никому и в голову не придет. Кровью изойдешь за ничто, за кусок песка мертвого.
