Когда Медея удалилась, Корнелий выпустил из смежной с кабинетом первого министра комнаты худого, с вытянутым лицом и редкими прямыми цвета перезревшего каштана волосами, мужчину.
— Ты все слышал, Юний? — сразу спросил Корнелий.
Юний Лонгин кивнул.
— Я помогу тебе расквитаться за брата, которого твоя жена принесла в жертву нарбоннским варварам, — сказал Корнелий, — если ты поможешь мне. Мы всегда помогали друг другу: так предписали нам наши деды.
— Я не желаю мстить Софии, — произнес Юний, — она и так несчастна!
— Ты прав. Она несчастна, ибо грезит о несбыточном. Тебе, как мужу, надлежит вернуть ее к родным пенатам; в семье к ней возвратится счастье.
— Мы оба знаем, что это не так, Корнелий. Она может быть счастлива только в этом кабинете, с этой звездой и за этим столом. Я бессилен.
— Во имя всех богов Олимпа! — воскликнул Корнелий. — Слышу слова не мужа, но мальчика робкого! Неужели ты совсем не любишь ее, Юний?! Ты даже не пытаешься вернуть такую женщину!
Юний на минуту задумался.
— Я расскажу тебе притчу из нашей жизни. Короткую притчу… Однажды я приехал во дворец Юстинов, приехал неожиданно — и застал Софию с… неважно, с кем; их было двое. Ты думаешь, она зарделась? Она сказала мне с улыбкой: «Зачем шумишь, козел?[79] Не будь занудой, не порти нам удовольствие. А впрочем… если у тебя найдется чем порадовать жену — присоединяйся!». Наивный был тогда я… рассвирепел, себя не помня… эти двое бросились было на меня, но она быстро урезонила их и выставила вон — она не нуждалась ни в чьей защите. И знаешь, чем она ответила на все мои упреки? Она взяла из шкатулки свой любимый камень и протянула его мне со словами: «Попробуй удержать пылающий рубин!».
Никогда не забуду того дня…
Голос Юния дрогнул. Корнелий налил ему вина, а сам подумал:
«Идиот! Тебя же приглашали, тебе давали шанс! Каким же недоумком нужно быть, чтобы всерьез рассчитывать на верность такой женщины!».
Пригубив, Юний продолжил:
— Я коснулся пальцами этого рубина, а она выпустила его из рук…
Внезапно камень как будто вспыхнул у меня в руках… ладони обожгло, я с криком выронил рубин, и он упал… София, с усмешкой глядя на меня, сказала: «Не можешь удержать пылающий рубин — и не пытайся, довольствуйся сиянием рубина!».
— Какая женщина! — взволнованно пробормотал Корнелий. — Господи, ну зачем сотворил ее ты на погибель нам?..
— С тех пор я знаю свое место, — печально подытожил Юний. — У меня нет жены, но у меня есть дети!
Корнелий усмехнулся.
— Ты и сейчас наивен, дорогой Лонгин. Ты говоришь, «есть дети»?
Скоро наступит время им взрослеть, София отберет их у тебя: они ее наследники, Юстины, будущие правители Империи. Может так статься, она даже отправит одного из них в Мемнон, на съедение святым анахоретам, или обоих, Палладия и Платона.
Юний побледнел, а Корнелий, ободренный его испугом, заключил:
— Поэтому спеши к Софии; представь, что нужно снова очаровать ее. Лезь из кожи вон, старайся, как старался Аполлон для Дафны, иди на все, но очаруй! Очаровать не сможешь — так устраши, попробуй припугнуть детьми. Должно же в ней остаться что-нибудь от матери!
— Я не смогу, — прошептал Юний.
— Неважно, — хмыкнул Корнелий. — Ты, главное, беседу затяни… у нашей нимфы, к счастью, не так уж много времени. А остальное, будь уверен, Фатум довершит!
Юний ушел, а Корнелий остался в кабинете первого министра, который, кабинет, принадлежал ему по праву: разговор с Юнием вновь убедил Корнелия в том, что он единственный, Корнелий Марцеллин, из всех мужчин достоин обладать Софией. «И мне плевать, сколько еще любовников она захочет завести себе, — мысленно добавил он, — ибо целый легион горячих купидонов не стоит одного великомощного Юпитера!».
Подкрепив себя такими отрадными мыслями, новоявленный Юпитер призвал доверенных людей и повелел им не спускать глаз с дворца Юстинов, следить за Софией днем и ночью и о каждом вздохе ее докладывать ему, Корнелию, лично.
Затем к Корнелию явился другой доверенный слуга и доложил, что генерал-легат князь Марсий Милиссин благополучно прибыл в космополис и в настоящее время направляется к матери, в Клинику Фортунатов.
Сочтя последнее хорошим знаком, Корнелий отложил дела и также отправился в Клинику Фортунатов.
Он был исполнен решимости раз и навсегда покончить с самым опасным из купидонов Софии.
***
148-й Год Симплициссимуса (1787), 12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов
В отличие от Корнелия, София ничего не знала о возвращении Марсия. Точнее сказать, она собиралась вспомнить о Марсии, но не сейчас — сейчас все мысли Софии занимал Корнелий. Торжествующий облик Корнелия задел ее за живое. Она просчитывала последние детали плана, как оставить дядю с носом, вернее, с заветной звездой и в заветном калазирисе, но без заветного кабинета.
План был красив, дерзок, совершенно непредсказуем и вдобавок не требовал чьего-либо, помимо самой Софии, участия. В общем, план был достоин той, которая его придумала. По ходу дела должны были пострадать другие люди, впрямую к делу отношения не имеющие, но София полагала, что они заслуживают страданий. Впрочем, если бы эти люди и не заслуживали никаких страданий, это ее бы не остановило. Оценив свой план, София пришла к выводу, что дядя рано радуется и что пора ей заказывать новое платье, дабы было в чем отправиться в Палатиум, к Божественному Виктору.
Однако жители столицы, встретившиеся ей на пути из Квиринала, ни за что бы не догадались, какие мысли обуревают дочь Юстинов. Она ехала домой в открытой карете, и лицо ее было столь печально-отрешенным, что можно было подумать, она лишилась близкого человека. Карета ехала медленно, люди провожали ее взглядом, — кто сочувственным, кто задумчивым, но большинство — злорадным. А однажды ей даже выкрикнули вслед обидные слова. Она не обижалась: ей, доктору теологии, философии и психологии, искушенному политику, не приставало обижаться на толпу.
«Nihil est incertius vulgo[80], — вспоминала она слова мудрого Цицерона и думала: «Чем выше возносят победителей, тем яростнее топчут побежденных. Меня любили, меня боготворили, когда я была у власти, — меня презирают, меня ненавидят, потерявшую власть. Достаточно вернуться на Олимп, и для толпы я снова превращусь в богиню».
Итак, показавшись темисианам упавшей духом, побежденной, смирившейся с утратой власти, София Юстина возвратилась в свой дворец.
Там выражение лица ее волшебно изменилось, и слуги, и особенно, рабы предпочли не попадаться молодой хозяйке на глаза. Ей, впрочем, никакого дела не было до них — София проследовала в свои личные покои, где приняла доверенных людей и узнала последние новости, в том числе и о возвращении Марсия. Немного поразмыслив, она решила, что Марсием можно заняться позже, когда он сам примчится к ней. Она отпустила агентов и призвала цирюльников.
В этот момент явилась Медея. Упреждая ее, София молвила на патрисианском сиа:
— Ни на йоту не сомневаюсь, зачем наш новый громовержец послал тебя ко мне, Ирида быстроногая. Считай, что все уже сказала, и не трудись, меня не отвлекай никчемными словами. Я засвидетельствую дяде, что ты, велеречивая вития, увещевала, как могла, и даже сверх того, сам Цицерон приревновал бы, но я, одолеваемая Атой, словам рассудка не вняла.
Не дожидаясь приглашения, Медея опустилась на скамью подле Софии и проговорила, с отчаянием в голосе:
— Несчастная я! Немилосердные боги наградили меня умом и красотой, и даровали власть, к которой я стремилась, — и отнимают у меня подругу, которую люблю, которой поклонялась и служила долгих десять лет! Зачем друзей отталкиваешь ты, София? Прогнала ты Эмилия…
— Эмилий помышлял хорошим быть для всех, — перебила София, — надеялся и мне услужить, и моему отцу, и дядю не обидеть, и честным быть, и справедливым… Эак, одним словом! А так нельзя, — ибо грешны мы и обуреваемы страстями, мечтаем каждый о своем, и не постигнем святости Эака. Такой товарищ мне не нужен, который между моей правдой и правдой вообще предпочитает правду вообще! Но ты чего стенаешь, двоедушная? В тебе ведь святости не больше, чем в жрице из Содома: сама призналась! Вот и спеши к содомскому царю, к Корнелию, — получишь удовольствие! Какое тебе дело до меня, низвергнутой с престола?
— Не верю… не верю, что мы можешь одним движением руки перечеркнуть годы!
— Она еще в обиде! — фыркнула София. — Благодари меня, что я тебя не принуждаю следовать за мной, хотя могла бы, и к дяде отпускаю.
Служи ему теперь, он победитель!
— Он нынче победитель, но ты его сильнее. Vae victoribus![81] Подобно Салмонею, он нынче разъезжает на златой квадриге и выдает себя за Зевса, но он — не Зевс! Недолго править на Олимпе дяде твоему! — убежденно произнесла Медея.
