— А ваш брат?
Если предыдущий вопрос привел Матильду в легкое и вполне объяснимое замешательство, то упоминание об Этьене явно обескуражило ее.
— Прошу прощения, монсеньор. Боюсь, я не поняла вас.
«Вот так дела! — изумился Филипп. — Неужели Маргарита изменила своим принципам и завела себе сразу двух любовников?… Но с этим мы разберемся чуть позже».
Он подступил к Матильде вплотную и решительно привлек ее к себе. Девушка покорно, без всякого сопротивления, отдалась в его объятия.
— Монсеньор!.. — скорее простонала, чем прошептала она.
— Называй меня Филиппом, милочка… О Боже, какая ты хорошенькая! Ты просто сводишь с ума! И я вправду рехнусь… если сейчас же не поцелую тебя.
Что он и сделал. Его поцелуй был долгим и нежным; таким долгим и таким нежным, что у Матильды дух захватило.
Потом они целовались жадно, неистово. Отсутствие опыта Матильда восполняла самоотверженностью юной девушки, впервые познавшей чувство любви. В каждый поцелуй она вкладывала всю свою душу и с каждым новым поцелуем все больше пьянела от восторга, испытывая какое-то радостное потрясение.
Филипп подхватил полубесчувственную девушку на руки, перенес ее на диван и, весь дрожа от нетерпения, лихорадочно принялся стягивать с нее платье. Немного придя в себя, Матильда испуганно отпрянула от него и одернула юбки.
— Что вы, монсеньор! Это же… Ведь сюда могут войти… И увидят…
— Ну, и пусть видят… Ах, да, точно! — опомнился Филипп. — Ты права, крошка. Прости, я совсем потерял голову. Говорил же, что ты сводишь меня с ума. — Он обнял ее за плечи. — Пойдем, милочка.
— Куда? — трепеща спросила Матильда.
— Как это куда? Разумеется, в спальню.
Матильда вырвалась из его объятий.
— О Боже! — воскликнула она, отступая все дальше от него. — В спальню?… Нет, не надо! Прошу вас, не надо…
Филипп озадаченно глядел на нее.
— Но почему же? Сейчас только шесть, времени у нас вдоволь, чтобы успеть приятно его провести. Будь хорошей девочкой, пойдем со мной.
Он встал с дивана и направился к ней. Матильда пятилась от него, пока не уперлась спиной в стену. Она сжалась, точно затравленный зверек; взгляд ее беспомощно метался по комнате.
— Прошу вас, монсеньор, — взмолилась Матильда. — Не надо!..
Филипп приблизился к ней вплотную.
— Надо, милочка, надо. Если, конечно, я нравлюсь тебе.
— Вы нравитесь мне! — горячо заверила она. — Я… я вас люблю.
— Так в чем же дело?
— Я боюсь… Мне страшно…
Филипп рассмеялся и звонко поцеловал ее дрожащие губы.
— Не бойся, со мной не страшно. Поверь, крошка, я не сделаю тебе больно. Напротив — ты получишь столько удовольствия, что тебе и не снилось.
Матильда в отчаянии прижала руки к груди.
— Но ведь это такой грех! — прошептала она. — Страшный грех…
Филипп все понял.
«Ага! Она, оказывается, не только невинна, что уже само по себе удивительно, она еще и святоша. Вот уж никогда бы не подумал, что Маргарита держит у себя таких фрейлин… Гм… А может быть, они с ней нежнейшие подружки?…»
С разочарованным видом он отошел от Матильды, сел в кресло и сухо промолвил:
— Ладно, уходи.
Матильда побледнела. В глазах ее заблестели слезы.
— О, монсеньор! Я чем-то обидела вас?
— Ни в коей мере. Я никогда не обижаюсь на женщин, даже если они обманывают меня.
— Обманывают! — воскликнула пораженная Матильда. — Вы считаете, что я обманываю вас?
— Да, ты солгала мне. На самом деле ты не любишь меня. Уходи, больше я тебя не задерживаю.
Девушка сникла и тихонько заплакала.
— Вы жестокий, вы не верите мне. Не верите, что я люблю вас…
Филипп застонал. У многих женщин слезы были единственным их оружием — но они сражали его наповал.
— Ты заблуждаешься, — из последних сил произнес он, стараясь выглядеть невозмутимым. — У тебя просто мимолетное увлечение, которое вскоре пройдет, может быть, и завтра.
Матильда опустилась на устланный коврами пол и безвольно свесила голову.
— Вы ошибаетесь. Это не увлечение, я действительно люблю вас… По-настоящему… Я полюбила вас с того мгновения, как увидела ваш портрет. Госпожа Бланка много рассказывала про вас… много хорошего. Я так ждала вашего приезда, а вы… вы не верите мне!..
Не в силах сдерживаться далее, Филипп бросился к ней.
— Я верю тебе, милая, верю. И я тоже люблю тебя. Только не плачь, пожалуйста.
Лицо Матильды просияло. Она положила руки ему на плечи.
— Это правда? Вы любите меня?
— Конечно, люблю, — убежденно ответил Филипп и тут же виновато опустил глаза. — Но…
Быстрым движением Матильда прижала ладошку к его губам.
— Молчите, не говорите ничего. Я и так все понимаю. Я знаю, что не ровня вам, и не тешусь никакими иллюзиями. Я не глупа… Но я дура! Я дура и бесстыдница! Я все равно люблю вас… — Она прильнула к нему, коснулась губами мочки его уха и страстно прошептала: — Я всегда буду любить вас. Несмотря ни на что! И пусть моя душа вечно горит в аду…
Филипп промолчал, и только крепче обнял девушку, чувствуя, как на лицо ему набегает жгучая краска стыда. Он всегда испытывал стыд, когда ему удавалось соблазнить женщину. Но всякий раз, когда он терпел поражение, его разбирала досада.
— Мне пора идти, — отозвалась Матильда. — Госпожа, наверное, заждалась меня.
— Да, да, конечно, — согласился Филипп. — О ней-то я совсем забыл. Когда мы встретимся снова?
Матильда немного отстранилась от него и прижалась губами к его губам. Ее поцелуй был таким невинным, таким неумелым и таким жарким, что Филипп чуть не разрыдался от умиления.
— Так когда же мы встретимся? — спросил он.
— Когда вам угодно, — просто ответила она. — Ведь я люблю вас.
— И ты будешь моей?
— Да, да, да! Я ваша и приду к вам, когда вы пожелаете… Или вы приходите ко мне.
— Ты живешь одна?
— У меня отдельная комната. Госпожа очень добра ко мне.
— Сегодня вечером тебя устраивает?
— Да.
— Жди меня где-то через час после приема.
Матильда покорно кивнула:
— Хорошо. Я буду ждать.
— Да, кстати. Как мне найти твою комнату?
Она объяснила.
Глава XXIII
из которой явствует, что пантера — тоже киска
Большинство вечеров Маргарита проводила в своей любимой Красной гостиной зимних покоев дворца, но по случаю прибытия гасконских гостей она собрала своих приближенных в зале, где обычно устраивались праздничные вечеринки в сравнительно узком кругу присутствующих. Это было просторное, изысканно меблированное помещение с высоким потолком и широкими окнами, на которых висели стянутые посередине золотыми шнурками тяжелые шелковые шторы. Сквозь полупрозрачные занавеси на окнах проглядывались очертания башен дворца на фоне угасающего вечернего неба. Поскольку в тот вечер танцев не намечалось, ложа для музыкантов пустовала, а пол был сплошь устлан андалузскими коврами. Чтобы придать обстановке некоторую интимность и даже фривольность, обе глухие стены зала по личному распоряжению Маргариты были в спешном порядке увешаны красочными гобеленами на темы античных мифов, преимущественно эротического содержания.
Ожидая прихода гостей, Маргарита сидела на диване в окружении фрейлин и, склонив на бок белокурую головку, вполуха слушала пение менестреля. На лице ее блуждало задумчивое выражение — скорее обеспокоенное, чем мечтательное, а ясно-голубые глаза были подернуты дымкой грусти.
Поодаль, в укрытом леопардовой шкурой кресле расположилась Жоанна Наваррская, княжна Бискайская — кареглазая шатенка двадцати лет, которую, при всей ее привлекательности, трудно было назвать даже хорошенькой. Ее фигура была нескладная, как у подростка, лицо не отличалось правильностью черт и было по-детски простоватым, с чем резко контрастировали чересчур чувственные губы. И тем не менее, во всем ее облике было что-то необычайно притягательное для мужчин; но что именно — так и оставалось загадкой. Жоанна держала в руках раскрытую книгу, не читая ее, и со скучающим видом внимала болтовне своей кузины Елены Иверо, лишь изредка отзываясь, чтобы сделать какое-нибудь несущественное замечание.
Ослепительная красавица Елена представляла собой полную противоположность кроткой и застенчивой Жоанне. Ей было семнадцать лет, жизнь била из нее ключом, она не могла устоять на одном месте и порхала вокруг кресла, словно мотылек, без устали тараторя и то и дело заливаясь хохотом. Ее ничуть не волновало, как это смотрится со стороны, и что, возможно, такая суетливость не к лицу принцессе королевской крови, которой с малый лет надлежит выглядеть важной и степенной дамой. Впрочем, мало находилось людей, которым хватало твердости хотя бы в мыслях порицать Елену за ее поведение. Что бы ни делала эта зеленоглазая хохотунья с пышной гривой волос цвета меди, она очаровывала всех своей жизнерадостностью и какой-то детской непосредственностью. Одна ее улыбка убивала в самом зародыше все возможные упреки в ее адрес. В присутствии Елены совсем не хотелось брюзжать о хороших манерах; куда приятнее было просто любоваться ею и вместе с ней радоваться жизни.
