— Сударь, как видите я есть тот, за кого себя выдаю и мои документы неопровержимо свидетельствуют об этом. Если вы сделаете милость и освободите мои изрядно затекшие руки, я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы.
Окончательно решив, что человек столь изысканно и витиевато выражающийся не может быть никем иным, кроме как дворянином, жандарм сделал мне знак встать — в фургоне была высокая крыша, тут можно было стоять в полный рост, и еще место оставалось — и отомкнул наручники. Руки мои и впрямь изрядно затекли от них, потому как местные жандармы надевали наручники со всем усердием. Чтобы в кожу впивалось.
— Премного благодарен — я начал растирать кисти, чтобы быстрее восстановить ток крови а то уже пальцы неметь стали.
— Что вы делали в Захедане? — с упорством японской куклы-неваляшки с голосовой платой внутри повторил жандарм.
— Сударь, мое имя Александр Воронцов, я посланник при дворе Его Светлейшества от Российской Империи, и личный друг Его Светлейшества. Я не намерен давать вам какой либо отчет в своих действиях, потому как обладаю дипломатической неприкосновенностью.
Жандарм скривился.
— Вы хотите сказать…
— Я ничего не хочу сказать, кроме того что уже сказал. Потрудитесь вернуть мне мои документы и вещи.
Не пережимаю? А черт его знает…
Не пережал — жандарм сменил тон, с повелительно-хамского на несколько другой.
— Сударь, прошу простить за причиненные неудобства — но мы расследуем убийство. Мои люди каким-либо образом нарушили закон в отношении вас?
— Не думаю. Я плохо знаю ваши законы.
— Сударь, для нас важна каждая мелочь, и мы просим рассказать о том, что Вы видели сегодня…
Я примерно прикинул — возможно, какую-то помощь и стоит оказать, в конце концов люди делают свое дело. Да и в ответ пару вопросов задать можно.
— Их было двое, оба — на мотоцикле. Стрелял второй, тот что сидел на месте пассажира из автоматического оружия.
Жандарм кивнул.
— Вы точно видели, что стрелял второй?
— Да, точно.
Сказал — и подумал, что сказал зря. Возможно — этому жандарму было бы выгодно представить дело так, будто стрелял первый, и он же погиб. Потому что если так — второго не нужно искать, а дело можно сразу закрыть. Дурак!
— Хотя…
— Да сударь? — насторожился жандарм.
— Я испугался. Понимаете, люди заметались… настоящий бардак, да еще и стрельба, а я просто испугался упал.
— Упали, сударь?
По глазам я пытался понять, то ли это, что от меня хотят услышать и понял — именно то. Полиция везде увы, одинакова.
— Да, упал.
— То есть вы не до конца уверены в предыдущих показаниях.
— Да… наверное да.
— То есть вы не видели, кто стрелял?
— Видел… стреляли с мотоцикла.
— А сколько там людей было?
— Не уверен. Возможно один, возможно — двое.
Жандарм едва заметно улыбнулся — одними губами.
— Вероятно, все так и было. А что произошло потом?
— Не знаю. Кто-то выстрелил… возможно полицейский, я испугался выстрелов и упал. Возможно, это был полицейский.
А вот теперь жандарм улыбнулся уже искренне, и по этой улыбке я еще кое-что понял про персидское государство.
Государства диктаторского типа делятся на два типа. Заметьте, что в перечень этих государств я не включаю монархии, потому что монархи приходят к власти законным путем, и в своих действиях руководствуются чувством долга перед государством, перед своими детьми, одному из которых в конечном итоге придется принять власть, и перед подданными, потому что любой хороший, просвещенный монарх понимает: польза его подданных — это польза и государства в целом. Диктатор в отличие от монарха приходит к власти незаконным путем, легитимным представителем народа он не является (и понимает это), и в отправлении функций власти опирается прежде всего на систематическое насилие. Он понимает, что свой пост сыну он не передаст — потому что где свершился один военный переворот, там ничего не мешает свершиться и другому военному перевороту — и по той же самой причине в постели вряд ли умрет. На своем посту он спешно и жадно грабит казну и своих подданных, рассчитывая скрыться, выехать из страны до того, как другой честолюбивый военный или народ в целом скинет его, и последним что он увидит в этой жизни — будут дула винтовок расстрельного взвода.
Но эти государства можно разбить на две большие подгруппы. В первом диктатор и его ближайшее окружение вольны неограниченно творить насилие, в том числе и по отношению к тем людям, которые вооружены и творят насилие от имени власти. А упомянутые вооруженные люди — разобщены и признают право диктатора творить насилие и над собой тоже, не помышляя о сопротивлении. Такая страна является страной рабов, где даже оружие и принадлежность к карательному аппарату государства не дает человеку чувства свободы и безопасности. В такой стране, кстати, диктатор имеет шанс умереть в постели и передать власть сыну — но для этого он должен постоянно и систематически творить насилие не столько над народом, сколько над государственным аппаратом, повергая в страх прежде всего карательный аппарат — военных, полицию и спецслужбы.[58] Если он допустит появления в среде карательного аппарата сильного лидера — это рано или поздно закончится государственным переворотом, а возможно и гражданской войной. В военном плане такие государства выглядят сильными, потому что диктатор искусственно милитаризует их, создает армию которая кажется ему сильной и непобедимой — но на самом деле эти государства слабы и уязвимы. Стоит только иностранной армии вторгнуться в пределы такого государства, и в приграничном сражении опрокинуть пусть даже не всю армию, одержать победу, пусть даже не решающую — как государство это начинает рушиться как карточный домик. Все дело в том, что все в этом государстве — и в особенности те, кто по чину должен его защищать — все они поражены страхом, взращенный годами открытого, разнузданного насилия страх настолько глубоко западает в душу, что там не остается ничего кроме двух чувств — страха, и его известной спутницы — ненависти. Когда же становится понятно, что диктатор слаб, что государство слабо и не может себя защитить — страх ослабевает, а вот ненависть наоборот, многажды усиливается. И вместо того, чтобы защищать свою землю и свою страну — кто-то бежит, а кто-то, пользуясь случаем начинает мстить другим, и прежде всего власти за свой страх. В длительной перспективе такие государства однозначно нежизнеспособны.
Но есть и диктатуры другого типа, где власть диктатора ничем не ограничена только формально. На самом деле она ограничена, ограничена волей тех, кто от имени государства творит насилие: прежде всего это среднее и частично высшее офицерство. Диктатор является не самостоятельным субъектом политического строя, довлеющим над волей всей страны — но всего лишь ставленником и выразителем интересов этой группы лиц, часто действующим согласованно и с учетом интересов крупного купечества, или по крайней мере — его части. В этом случае — диктатор может только частично контролировать насилие, творимое в стране этой узкой социальной прослойкой, более того — он сам зависим от этой прослойки, и в отличие от первого случая не волен над ее жизнью и смертью. Если офицеры и жандармы почувствуют угрозу себе и своему положению — они моментально составят заговор и свергнут диктатора, чтобы поставить другого, который лучше может выразить их волю. Такое государство — это власть вооруженного меньшинства над большинством. И именно таким государством оказалась Персия, я понял это именно сейчас, по словам и действиям жандармского офицера. Он не испытывал особого страха перед верховной властью, перед Шахиншахом, и сколько бы врагов не казнил Шахиншах в прошлом — это не изменило сути власти в стране. Этот человек чувствует за собой касту, касту жандармов, которые жизненно важны для выживания режима, и которым режим — в целом — не может сделать ничего.
