— И все-таки в храбрости Ричарду не откажешь, — заметил я, вспомнив ту картину, которая нарисовалась перед моим внутренним взором вскоре после появления тамплиера в трактире.
Ги презрительно махнул рукой.
— Да кому она нужна, его храбрость? Храбрость нужна тебе, мне, какому-нибудь оруженосцу, копейщику, лучнику, наконец! А предводитель войска, вместо того чтобы разъезжать на коне впереди всех, подумал бы лучше, как бы так это войско сорганизовать и двинуть, чтобы чертову эту Акру взять наконец с Иерусалимом в придачу!
— Нуу… — потянул Годфруа. — Вот тут я с тобой, любезный мой Ги, не согласен! Предводитель должен являть собой пример для солдат. А если он будет прятаться за их спинами и осторожничать, то какой же из него предводитель?
— Да при чем тут прятаться за спинами! — заорал Ги. — Головой думать нужно!
— А вот я считаю, что личная храбрость…
Тут некоторая часть их спора выпала за пределы моего восприятия, поскольку я вдруг осознал, что человек, о котором мы говорим, не кто иной, как Ричард Львиное Сердце. Тот самый Ричард Львиное Сердце, который в фильме «Робин Гуд» боролся с Маленьким Джоном. Выходит, Андрэ был знаком с самым знаменитым — после Артура — английским королем и даже воевал с ним рядом… Блин, круто!
— …Андрэ, помнишь Акру? Мы там два года — клянусь Богом, два года! — просидели, пока этот мужеложец Ричард с твоим Филиппом грызлись между собой и выясняли, на ком там Ричард должен жениться, а на ком не должен!.. Я вот не понимаю, зачем этому англичанину вообще понадобилась жена. У него на женщину, наверное, и не встанет. Женился бы на Филиппе — и зажили б душа в душу, и ничего бы делить не пришлось.
— Ты моего Филиппа не трогай!
— Ладно, ладно… Не обижайся. Хотя, честно говоря, твой парижский скряга ничем Ричарда не лучше. Два сапога пара. А помнишь, как они между собой Кипр поделить не могли?
— Помню, как же… А это что такое? — Сьер Годфри развернулся в сторону стола, за которым сидели школяры. — Про вас, господа.
Ги прислушался к нестройному, но прочувственному пению. Я тоже. С каждым новым куплетом лицо де Эльбена все больше наливалось кровью. Песенка была, мягко говоря, легкомысленной. Повествовалось в ней о том, как некий рыцарь отправился в крестовый поход, оставив дома красавицу жену. Пока он в заморской земле воевал за Гроб Господень, его дама наставляла ему рога сначала с соседом, который не без задней мысли оказал этому рыцарю денежную помощь для поездки в Палестину, потом с епископом, который тоже не без задней мысли вдохновил рыцаря на эту поездку, а потом с конюхами, у которых никаких задних мыслей не имелось, но зато имелись иные достоинства, передние, и куда более впечатляющие, чем у незадачливого рыцаря. Однако чем закончилась эта увлекательная история, мне дослушать не дали.
Сьер Ги, лицо которого сделалось и вовсе фиолетовым, зарычал, вскочил и устремился к компании школяров. Но успел, прежде чем встать, натянуть на правую руку латную рукавицу.
Не говоря ни слова, он выбил табуретку из-под одного из певцов, оказавшегося у него на пути, сшиб с ног другого и со всего маху обрушил кулак на деревянную столешницу. Столешница была мощной, основательной, сделанной, можно сказать, на века. Один человек ее и поднять-то с трудом мог. Но кулак крестоносца, утяжеленный вдобавок металлической броней, оказался вещью еще более основательной. Столешница треснула посередине, развалилась на две части и с жутким грохотом упала на пол. Несколько школяров, пытавшихся выскочить из-за стола, попадали с табуреток на пол. Другие остались на своих местах и, открыв рты, изумленно смотрели на то, что осталось от стола. Я положил руку на рукоять меча. Пьяных школяров было вчетверо больше, чем пьяных нас, и если дело дойдет до драки, то в трактирной тесноте табуретки окажутся оружием ничуть не худшим, чем обоюдоострые клинки…
Я недооценивал положение благородного рыцаря в этом мире.
— Вы, крысы чернильные! — заорал Ги де Эльбен. — Философы поганые! А ну пошли все отсюда вон!!!
Тут он пнул в живот школяра, пытавшегося подняться с пола, и перевернул второй столик, погребя под его содержимым ту часть веселой компании, которая еще оставалась на своих местах.
К моему удивлению, школяры и не думали огрызаться. И не дали сьеру Ги превратить их в бифштексы, выместив свою ярость.
— Есть только три сословия, существование которых определено Богом, — заявил он. — Это те, кто молятся, те, кто воюет, и эти… ну, те, которые пашут. А горожане, занимающиеся умничаньем и вольнодумством, — прыщи на заду цивилизации. Я так считаю.
* * *
Разошлись мы уже за полночь. Взяв с меня слово, что до завтра я никуда не уеду, а если все же решу посреди ночи перебраться в какой-нибудь другой трактир, то обязательно потом сам разыщу их, Ги и его спутник покинули «Иерусалимский лев» и направились в сторону цитадели. А я направился в свою комнату и, не раздеваясь, повалился в постель.
То, что пить много, — вредно, известно всем. Наверное, поэтому под утро мне и приснился очень неприятный сон…
* * *
…Я снова в высоком зале с колоннами. Трудно дышать. Воздух одновременно и холоден, и горяч.
В конце зала — возвышение, вокруг которого стоят люди в темных рясах наподобие монашеских. Длинные капюшоны скрывают лица.
Я отталкиваю кого-то, обхожу чью-то спину…
На возвышении совокупляются двое. Женщина — внизу, ее руки прикручены веревками к железным скобам. Ряса мужчины — судя по всему, он один из этих «монахов» — поднята до середины туловища. Из горла вырывается хриплое рычание. Он двигается в бешеном темпе.
Потом… Что-то происходит. Мужчина начинает меняться. Спина и ноги покрываются темной шерстью, лицо, доселе скрытое капюшоном, вытягивается вперед, руки превращаются в когтистые лапы, которые рвут кожу женщины. Он двигается, как животное.
Рот женщины широко раскрыт. Кажется, она кричит, но здесь царит безмолвие. Ни боль, ни отчаянье, ни громкие крики не в состоянии его разорвать. Как будто бы она кричит в вакууме.
В момент экстаза получеловек-полузверь перегрызает ей горло. Впивается зубами в грудь. Рвет кожу и мясо.
Он поворачивает окровавленную морду к зрителям, по-прежнему неподвижным. Несмотря на то что человеческого в нем почти не осталось, мне вдруг кажется, что я знаю его. Его лицо — это…
Лицо кажется знакомым. Я вглядываюсь…
Нет. Не может быть.
Я отворачиваюсь.
Один из «монахов», мой сосед, берет меня за руку. Ладонь — хрупкая и нежная. Это рука женщины.
Хотя я не успеваю разглядеть ее лица, у меня возникает чувство, что я уже встречался с ней когда-то…
