А эта волна — жизнь.
Не знаю, почему меня вдруг так потянуло вспоминать нашу Тавриду… А ты помнишь, как мы, взобравшись на Мангуп-Кале, пили холодное козье молоко в хижине старухи-татарки? Это уже шестой класс… Как мы решили дождаться ночи в этом разоренном городе караимов? И сидели у дороги, пробитой в камне колесами древних телег, — возле врытого в землю, страшного кувшина для сбора дождевой воды? И вид ночного каньона?..
А наши вечерние верховые прогулки? Знаешь, «Трилистник огненный» у меня всегда ассоциируется с тобой и с этим неспешным ходом лошадей…
А что-то есть и в этом — по-взрослому писать письма? Когда ты получишь это, время остановится в нем на третьем часу ночи.
в 3-й день декабря 1916 года SEMPER TUUS С. P. Scripsit».
…Побледневший от унижения Олька смял письмо в комок. Шифровки! Несколько отчаянным усилием воли отнятых у сна часов обернулись идиотской возней с… детскими играми Сережки Ржевского. В эту минуту Олька способен был избить всякого, кто посмел бы спросить его о шифровках, обнаруженных им в квартире белого офицера. Самым унизительным было то, что по системе повторяющихся знаков он начал уже набрасывать алфавитную сетку, с радостно лихорадочной дрожью чувствуя, как она начинает проступать… Хорош бы он был, если бы, доведя дело до конца, еще через несколько часов смог бы прочитать какое-нибудь милое послание Френсиса Дрейка к Генри Моргану! Чтоб тебя…
Впрочем, все это, конечно, не значило, что можно освобождать старуху. О невозможности дыма без огня известно давно: черта с два эта Белоземельцева стала бы торчать здесь одна — французское посольство битком набито меняющими подданство…
— Ну так и быть, спрошу… — донесся через дверь недовольный чем-то Динкин голос. — Олег, тут ребята, школьники, уверяют, что важное дело.
— Ладно, давай!
В кабинет, подталкивая друг друга, но довольно решительно ворвалась тройка подростков лет тринадцати-четырнадцати — двое ребят и девчонка с короткими тугими косичками. Первая заговорила именно девчонка
— Товарищ… — она энергично тряхнула косичками и вопросительно посмотрела на Ольку.
— Абардышев! — Бессознательно отметив явно восхищенные взгляды всех троих, Олька снизошел до того, что с размаху, как принято было в революционной среде еще со времен Чернышевского, пожал руки — сначала девчонке, потом ребятам.
— Волчкова.
— Зайцев.
— Герш.
— Товарищ Абардышев! Мы пришли к Вам…
— Погоди, Валька, — остановил девчонку длинный широкоплечий Зайцев, — дело вот в чем, товарищ. Мы — актив комсомольской ячейки седьмой группы «А», школа десять.
— На Миллионной?
— Да, здание бывшей гимназии. Мы пришли говорить с Вами о директоре нашей школы, Алексее Даниловиче Алферове, который представляет из себя скрытый враждебный элемент.
— Ну-ка рассказывайте! — Олька с чекистским шиком уселся на стол.
— У нас не какая-нибудь там гимназия, — продолжал Зайцев, — а советская школа. А Алферов сознательно ставит дело так, будто революция на школу не распространяется, — мальчишка заерзал на стуле. — Понимаете, товарищ Абардышев, положение ячейки в школе и без того сложное.
— Вот наша группа, — заговорил Герш, — половина группы — сознательные ребята, многие — комсомольцы, помогают в агитационной работе на предприятиях… А порядка пятнадцати человек — буржуазный элемент, вдобавок — имеет влияние. И есть еще несознательные.
— Ну и вот. Как директор, он обязан поддерживать ячейку. А вместо этого Алферов мешает ее работе на каждом шагу. На днях было собрание общешкольной ячейки. Постановили — исключить из школы троих учащихся на основании того, что они — контра и вредят. Директор не только не утвердил постановление ячейки, а вообще говорил с лицами, выдвинутыми школьной общественностью, как какой-нибудь директор при старом режиме с гимназистами. Самоуправления в школе практически нет. Обратив на это все внимание, мы, комсомольцы, установили наблюдение за квартирой Алферова. Наблюдение показало, что у Алферова бывает слишком много гостей, больше — мужчин, и некоторых он сам выпускает через черный ход. Позавчера двое мужчин внесли явно тяжелую корзину, а вышли каждый по отдельности, причем один вышел, как входил, а другой — вошел в телогрейке, а вышел в пальто и с бородой.
— А поскольку воззвание «Смерть шпионам!» мы у себя на ячейке прорабатывали, — бойко затараторила Валька, — то как старших наших товарищей немедленно ставим вас в известность!
Дело оборачивалось серьезнее, чем можно было предположить.
— Ладно, ребята! — Олька спрыгнул со стола, показывая, что разговор закончен. — С бдительностью у вас действительно порядок. Непременно тряхнем вашего директора — только разберемся вот с более важными делами… Ясно? Язык держать за зубами, думаю, умеете.
«Если не повиснем раньше на фонарях Александровской», — подумал Олька, вспоминая слова Блюмкина… Они, эти очень даже пригодные в дело ребятишки, которых немного поднатаскать с оружием и хоть сейчас уже поручай им что угодно, даже представить себе не могли, как близко подступил сейчас фронт. То, что фронт подступил близко, знал весь город, застывший в напряженном ожидании. Но о падении фортов, о реальной границе знали те, кто держал ее между двумя огнями, знал ЦИК, где, позабыв свои счеты, Зиновьев и Сталин непрерывно запрашивали Москву о подкреплении, знала Москва, знали конспиративные квартиры, ожидающие приближения фронта к заветной черте, той, которая будет сигналом для ответа изнутри, знала ЧК, знал Олька Абардышев.
Толкнув массивную высокую дверь, Сережа очутился в обычном гимназическом вестибюле, обычном настолько, что, забывшись на миг, он по восьмилетней привычке потянулся расстегивать шинель, но, обнаружив вместо нее пуговицы куртки, опомнился и улыбнулся. Гардероб действительно работал: старик с осанкой швейцара (вероятно, это и был прежний швейцар гимназии) с недовольным лицом читал за металлической сеткой номер «Пламени». Звонок, видимо, был только что: по лестнице еще гремели стремительные шаги, сверху доносился характерный школьный гам и хлопанье дверей.
— Звонок был, молодой человек, — с привычно грозным видом взглянув на Сережу поверх еженедельника, заметил гардеробщик.
«Неужели меня можно принять за школьника?» — подумал Сережа, почему-то ускорив шаги в ответ на замечание. Проходя мимо грязного, чудом сохранившегося зеркала, он невольно взглянул в него: в кепке и куртке с поднятым воротником по вестибюлю бежал долговязый из-за худобы подросток лет пятнадцати, от всего облика которого так и веяло чем-то невзрослым…
