8
Германцы лишились глаз, как слепые совсем стали без дирижабля. Корабли разворачивались, медленно набирали ход, а в трюмах и на палубах экипажи все еще продолжали тушить пожары, выкачивать скопившуюся воду, заделывать пробоины. Палубы превратились в филиалы лазаретов, переполненные ранеными и обожженными с потонувших кораблей, они стонали, причитали, просили помощи, воды, что-то мычали совсем уж неразборчивое.
Шеер думал, что «Кайзеру» повезло больше, чем остальным кораблям. В него угодило всего две бомбы. Да и они оказались какими-то маломощными, взорвались слабым хлопком, почти без огня, то ли не сработали, то ли заряд в них заложили на удивление малый.
Теперь над кораблем поднимались клубы мутно-желтого дыма, очень тяжелого, похожего на какое-то варево. Он просачивался внутрь корабля, проникал под палубу, распространялся по трюмам.
О попаданиях ему доложили с командирского мостика «Кайзера». Странная это была передача. На середине ее бодрый голос капитана стал меняться, в нем появилось что-то истеричное, а потом он стал кричать о том, что люди на палубе его корабля хватаются за носы, прикрывают лица ладонями, корчатся в агонии.
— Это иприт! — наконец догадался капитан. — Иприт! В бомбах был иприт!
На кораблях никто не подумал запастись противогазами, способными отфильтровать ядовитый газ. Он постепенно поднялся выше, добрался до командирского мостика, накрыл его, пробрался внутрь. Только по крикам, раздававшимся в переговорном устройстве, уже нечленораздельным, непонятным, Шеер мог догадаться, что творится на «Кайзере». Голоса стихли, а хрип заглушил треск радиопомех.
Тишина была страшной, от нее веяло холодом, могильным холодом, заставлявшим мурашки страха пробегать по спине.
Шеер смотрел в бинокль на палубу дредноута. Повсюду валялись мертвецы. Кому-то иприт выжег глаза, они ослепли и сейчас шарили вокруг себя руками, лица перекашивались, синели, как у мертвецов. Шеер, к счастью, не слышал их криков. Кто-то поднимался из трюма, проверить, что же стряслось, отчего с палубы раздаются крики и хрип, когда и их накрыла волна иприта. Они скатывались вниз по ступенькам либо оставались лежать на палубе, так и не выбравшись полностью на поверхность. Там, в трюме, многие, пожалуй, ничего и не успели понять. Стоило им вдохнуть этот удушливый воздух, как дыхание перехватило, легкие немели, мозг перестал функционировать. Возможно, кто-то забаррикадировался в отсеках, закрыл наглухо переборки, но долго ли они так протянут, ведь посылать спасательные команды на «Кайзер» — все равно что отправлять людей на верную смерть, причем бесполезную.
Дредноут все еще не потерял ход, мазут, заброшенный в топки, все еще не выгорел полностью, но корабль уже потерял управление. Он шел вперед, вспарывая воду, выбиваясь из строя, и обязательно протаранил бы другие корабли, не отворачивай они в сторону.
На его корме моряки в спешке спускали на воду лодки. Тросы натягивались, срывались, лодки падали, а следом за ними бросались уцелевшие, чтобы побыстрее убраться прочь с этого корабля мертвецов. В его трюмах полно мертвых, посиневших, начинающих распухать тел. Плавающая могила.
«Кайзер» стал тем, чем в прошлые века становились корабли, экипажи которых подхватили чуму или какую-то другую неизлечимую болезнь. Их, под страхом смерти, не пускали в порты, разворачивали на них все имеющиеся орудия и ждали, пока они не уйдут в море — умирать в одиночестве.
«Варвары!»
Ему повезло, что русские не сбросили отравляющие бомбы и на другие корабли. Почему они этого не сделали? Бомб больше не было?
У Шеера задрожали руки. Он едва не выпустил бинокль из ослабевших пальцев, когда на горизонте возникли русские корабли. Ему не надо было сверяться с книгами, чтобы определить по очертаниям, что это за корабли. Он мог назвать их все, все эти пока еще кажущиеся такими крохотными из-за расстояния, скрадывающего их истинные размеры, дредноуты, линейные крейсера. Они шли кильватерным строем, а над их трубами вился дым, поднимался высоко вверх, смешивался с облаками, сам создавал облака.
«Гангут», «Измаил», «Севастополь», «Александр Невский», «Кутузов», «Суворов», — шептали его губы со злостью и отчаянием.
О господи, как эти лапотники построили такой великолепный флот, как же они обвели вокруг пальца и британцев и германцев, стравив их между собой и заставив убивать друг друга на море, выясняя, кто из них сильнее. А когда и те и другие понесли ощутимые потери, возникли из ниоткуда во всем своем великолепии, чтобы вся слава победы досталась только им.
На него надвигалась стена брони, она катила, как катит огромный поезд, который с легкостью отбрасывает все, что лежит на путях. Хваленый «паровой каток», которого боялись германцы и на который надеялись союзники русских по Антанте.
Германские корабли осели, дальность их стрельбы теперь уступала русским и скорость хода — тоже.
Русские могут встать на расстоянии и расстрелять все его корабли, как в тире, а Шееру нечем будет им ответить.
Ему осталось пожертвовать своими эсминцами, чтобы сохранить остатки флота. Он не хотел испытать то, что испытали турки при Чесме, а ведь все шло именно к этому.
Легким движением, каким в минувшие эпохи на смерть военачальники посылали своих солдат, он отдал распоряжение эсминцам атаковать противника. Те еще могли развивать скорость в 30 узлов.
Это не было трусостью. Только холодный расчет.
С тоской он смотрел, как пятнадцать кораблей двинулись навстречу русской армаде, чем-то похожие на легких пехотинцев, которые бросаются вперед перед тем, как в сражение вступает идущая следом за ними фаланга. Вот только фаланги-то позади нет. Она медленно отступает.
Эта атака походила на ту, что когда-то, более сотни лет назад, предприняли русские кавалергарды под Аустерлицем, спасая свою гвардию. Безумная атака, которая запомнится в веках, вот только ее участники о ней ничего уже рассказать не смогут…
Русские эсминцы, заметив это, бросились навстречу. Быстрые, как тени птиц, скользящие по воде, они сходились на головокружительных скоростях, осыпая друг друга огнем из орудий. Вода вскипала пенной стеной вокруг кораблей, за кормой, возле носа. Германские эсминцы, стараясь пробиться к дредноутам, уклонялись от прямого столкновения с русскими.
Там все заволокло дымом, брызгами, сквозь которые трудно было что-то различить, кроме иногда пробивавшихся вспышек пламени. Но в кого попали — в русских ли, в германцев, — Шеер не знал. Ветер доносил гром канонады, от которого у тех, кто был там, поблизости, должны лопаться барабанные перепонки. Они все должны оглохнуть.
Из дыма выплыл потерявший управление эсминец. Он шел по инерции, а на палубе его был только огонь и ни одного живого человека. Борта его выше ватерлинии зияли пробоинами, большинство надстроек превратилось в какие-то развалины, между которыми метались языки пламени. Огонь слизнул всю краску с его бортов, съел флаг на мачте, обезличил его. Невозможно было сказать, русский это или германец. Он походил на призрак, на выходца с того света.
Неожиданно эсминец клюнул носом, зарылся в воду, ушел в нее за считаные мгновения, точно все его днище растворилось, а трюмы сразу же наполнились водой. С шипением гас огонь. На воде расходились круги, но они вскоре успокоились.
Хоть бы ураган какой начался. Затеряться бы в непогоде, пусть его корабли с трудом вынесут это испытание, но бороться со стихией лучше, чем с русскими.
Быстрее бы закончился этот самый длинный для него день, быстрее бы укрыться в сумерках.
Шеер смотрел в небеса, точно просил у них помощи, губы его что-то шептали, но не слова молитвы, а что-то другое. Небо темнело, становилось серым, пустым, унылым, как и должно выглядеть осеннее небо, навевающее грусть и печаль.
Однажды, много лет назад, Эссен уже пережил нечто подобное. Он видел, как из серой мглы возникают стройные, гибкие и поджарые, как у борзых, тела эсминцев, мчатся вперед, не обращая внимания на вскипающую возле них воду, на летящие осколки, царапающие металл и сметающие всех, кто находился на палубе. Одиннадцать лет прошло, но эти воспоминания от времени совсем не потускнели, и, закрыв глаза, он видел все так же отчетливо, как и в тот день, когда японские эсминцы прорвались в бухту Порт-Артура и атаковали русские броненосцы.
Будь в ту пору в Порт-Артуре такой же мастер минного дела, каким стал Колчак, ничего бы у японцев не вышло, пусть и напали бы они без объявления войны. Да и тогда повезло. Только «Ретвизан», на тот момент один из самых мощных кораблей в мире, а теперь, хоть и было-то ему всего двенадцать лет, — старичок, который в современном сражении выдержит несколько минут, получил торпеду в левый борт и был вынужден пару недель простоять на приколе, пока меняли поврежденные броневые плиты. Повезло оттого, что канониры, быстро разобравшись, что приближающиеся эсминцы — вовсе не русские корабли, возвращающиеся с патрулирования, а противника, отогнали их прицельными залпами, так и не дав выпустить все свои торпеды. Будь все иначе, война с Японией сложилась бы по-другому, а Тихоокеанский флот вряд ли сумел сразиться с флотом Того на равных. Они потеряли бы и Порт-Артур, и Дальний, а японцы, воодушевленные морскими победами, чего доброго, одержали бы верх и на суше под Ляояном.
