Казак есть казак, гордый, цену себе знает, на «ты» с Богом и царем. Костя свернул в правую дверь — здесь было совсем светло, хозяин не пожалел свечей. Печь была массивной, обогревала все четыре комнаты большого дома своими стенками. Горница, она и кухня, была просторной — шкафы и полки с посудой, длинный стол с лавками…
— Здорово дневали, — Костя поприветствовал собравшихся за столом по-казачьи, как-никак и сам казак.
— Слава богу, — степенно отозвалась пожилая, с морщинистым лицом, но еще статная и красивая хозяйка.
По правую руку от нее сидел сорванец лет семи в белой рубашонке с вышивкой и в синих казачьих шароварах с желтыми лампасами. Точно такая же одежда была и на хозяине, только размером побольше. За ним сидела статная молодая казачка, рядом с ней девочка лет семи-восьми.
Одет был слабый пол нарядно — юбки в складках, кофточки, на шеях бусы, в ушах золотые серьги. К его приходу принарядились, ждали их высокоблагородия.
Нину он узнал не сразу. Она сидела к нему спиной и держала на коленях сына — тот так и тянулся ручонками к накрытому столу, но мама воли не давала. Одета жена была так же, как все, видать, невестка выдала свое.
Обернувшись на шум, она взглянула на Константина своими бездонными глазами, и он понял, что пропал…
Такая красивая, что у Кости защемило в груди. Присел рядом с ней на лавку, а старый казак прошел дальше, во главу стола, но садиться на стул не стал. Костя сообразил, поднялся с лавки, одновременно встали все женщины и дети.
— Отче наш, иже еси на небеси… — раздались слова молитвы, что стал читать Осип Терентьевич, все присутствующие по окончании дружно перекрестились и расселись по местам.
Молча приступили к трапезе, видно, в доме свято чтили традиции — «когда я ем, я глух и нем». А кто заговорит за едой, получит от деда ложкой в лоб: ума-разума набирайся.
Ермаков сидел рядом с Ниной и искоса поглядывал на нее. Густые русые волосы собраны в тугую косу, скрученную в мудреный крендель на голове, открывавший безупречную шею. Выбившиеся прядки были заправлены за уши, непослушные завитушки переливались золотом в свете лампы. Белая нежная кожа казалась бархатной. Маленькое ушко с золотой сережкой так и манило покрыть его поцелуями…
Все ели рассыпчатую гречневую кашу, кто с молоком, кто с жареной рыбой, которой на столе стоял большой деревянный поднос. Но то было основное блюдо, а побаловать себя можно было еще солеными грибами и огурцами, квашеной капусткой с лучком, приправленной постным маслицем, золотистыми слитками лежали тушки копченых омулей, а отдельно — желтые куски ноздреватого домашнего сыра.
Он не смотрел в тарелку, разносолы на столе не произвели никакого впечатления: все его мысли были прикованы к Нине. Костя старался не смотреть на нее, но глаза так и косились на вздымавшуюся несколько учащенно грудь.
Она тоже ела медленно. Костя любовался ее изящными руками и точеным профилем. Длинные трепетавшие словно крылья бабочки ресницы были такими густыми и черными, что он поначалу заподозрил ее в употреблении косметики.
Он чувствовал, что серьезно рискует получить пожизненное косоглазие. Ермаков перевел взгляд на хозяина. Тот ел степенно, поглядывал на него с пониманием. Лишь в глазах промелькнули один раз веселые бесенята и хитрая улыбка утонула в густой бороде.
Нина! Он слышал только ее дыхание. Исходящий от нее запах, такой дурманящий и притягивающий, кружил ему голову. Он не мог определить, что это. Что-то неуловимое, похожее на аромат распускающейся листвы и молодого весеннего ветерка, чуть раскрывшегося бутона и гречишного меда…
Нина перестала есть, осторожно повернула голову в его сторону и встретилась с ним взглядом. Она улыбнулась, и Ермаков, не отрывая от нее глаз, слегка коснулся рукой ее колена. Она опустила руку под стол и крепко сжала его ладонь.
Хозяин громко кашлянул, Нина посерьезнела. Хозяйка вышла на кухню и вернулась с большой миской, полной домашней стряпни.
И выпечки было изрядно — традиционные творожные шаньги, расстегаи, пироги с начинкой из грибов и картошки, домашнее печенье с изюмом. И к самовару с чаем были придвинуты чашки с медом и вареньем, а вот сахара на столе не имелось, как и хлеба.
Хозяйка поставила перед Костей большую чашку, где было хитрое варево из больших кусков мяса, картошки, капусты и лука — его именовали казачьим паштетом.
Костя удивился — отчего это ему одному мясо поставили, а все остальные за столом налегают на рыбу и выпечку. Хотел было спросить, но осекся — рождественский пост же идет. А пост не соблюдают хворые, беременные, малые детишки, те, кто в дороге находится, и те, кто воюет. Вовремя заметил, что Ванятка сует в рот кусок вареной курицы, а маленький Осип держит в руке солидный кус домашней колбасы.
Осип Терентьевич достал засургученную бутылку водки, а хозяйка быстро поставила на стол два стакана. Вот тут Ермаков оторвался от паштета и уважительно сказал:
— Ты уж меня извини, хозяин, но я приказал своим солдатам и казакам не пить. И негоже будет, если я собственный приказ нарушать буду. Тем более этой ночью мне трезвая голова нужна…
— Добро! — как показалось Косте, Осип сказал с облегчением в голосе и убрал бутылку.
После чего за столом надолго воцарилась полная тишина. Костя немного осмелел и теперь уже полностью положил руку на колено Нины. Она молча ела. Лишь изредка отводила глаза в его сторону да придвинула ногу чуть поближе к нему.
Ели долго, но все имеет конец — после чая и благодарственной молитвы молодые женщины стали убирать посуду.
— Благодарствую, Полина Сергеевна! — сказал Ермаков хозяйке, а Осип только чуть кивнул.
— На здоровье, Константин Иванович! — напевно ответила пожилая казачка, подхватила на руки Ивана и пошла в комнату, которая отделялась от кухни обычной занавеской.
За ней потянулись внуки — понятно, отбой в танковых войсках. Костя чуть улыбнулся — Иван принял хозяйку за бабушку и криков не устроил, молодец.
Алевтина и Нина, быстро убравшись, сразу же разошлись по комнатам — невестка за занавеску, к детям и свекрови, а жена, обдав Ермакова пылающим взглядом, в другую комнату.
Хозяин чуть слышно крякнул что-то вроде «ну, ваше дело молодое, а потому комнату отвели наособицу» и достал жестяную банку и Костины папиросы, которые он забыл в домике с живностью. Кто принес их и когда, Ермаков даже не мог сообразить…
— Ты покури здесь, ваше высокоблагородие, дух твой надолго останется, и жене твоей, и нам легче будет. Рисковый ты офицер, ваш бродь, раз решился Глазково штурмовать с такой малостью…
Мысли о войне, ненадолго задвинутые в самые отдаленные уголки разума, снова вернулись на свои позиции. Мимолетное счастье, еще толком и не обретенное, показалось ему таким хрупким и ненадежным, как крылья ночного мотылька, как опустившаяся на ладонь снежинка…
Ермаков мысленно собрался. Он не мог, не должен был забывать о том, что он был на войне, и она не отпускала его, не давала ему права на чувства:
— Если бы весь народ поднялся, мы бы давно всю нечисть вымели и порядок бы навели. Ну, ничего…
— Народ подымется, ваш бродь, скоро подымется. И вас удача ждет, ибо благое дело вершите, царя спасаете…
От таких слов Костя чуть не поперхнулся дымом, подумал, что казак пошутил, но нет, Осип говорил серьезно, торжественным голосом:
— Ты не сумневайся, я знаю, что тако военная тайна. Только исче не видел в жизни, чтоб все офицеры за раз единый себе чины уменьшили, к царским чинам вернулись. А многие же ведь урядниками стали! Это как? А короны на погонах? Вон у тебя приколоты, просто так, что ли?! Нет, конец лихолетью, с царем Михайло Александровичем мы враз порядок наведем! Но ты не сумневайся — подымется народ, а против силы ни чехи, ни красные, ни голытьба новосельняя не устоят. Враз раздавим…
Костя молчал, а что ему говорить прикажете. Вот так и восприняли обыватели — царь-то жив! Потому-то железнодорожники на станциях растеряны, и злоба в глазах почти исчезла. Офицеры с солдатами откровенно радуются, а некоторые интеллигенты морщатся. Все про тайну знают, он самый последний, как водится. И все считают, что он-то знает, где царь…
— Ты к жинке-то иди, два года не виделись, и два часа у вас всего. Иди, ваш бродь, ждет баба… И любит тебя…
— Я в доме не буду спать, надо отдохнуть перед завтрашним! — начал было Ермаков, но тяжелая рука казака легла ему на плечо:
— Не бери греха на душу, Константин Иванович, на погибель ведь завтра идешь, а сердце тяжелое оставляешь, — он улыбался по-отечески, — иди.
Костя кивнул и вышел из горницы, прошел три шага по прихожей, открыл дверь и зашел в темноту. И сразу две горячие руки сильно обхватили его за шею, а теплые губы зашептали в ухо:
— Милый мой… любый. Все знаю, все. Давай же, два часика только… Я так тебя ждала, так ждала…
