– Она хоть крещеная, Острожец? – поинтересовалась княгиня Заозерская.
– Помилуй, матушка! Ну откуда в Индии христиане? Токмо басурмане да язычники страшные, коровам поклоняются. Да не в храмах, а живым, на улицах.
– Это как? – не поверила Елена.
– Да ходят, сердешные, по улицам неприкаянные, ровно юродивые. Никто их при том не тревожит. Однако же доят, и молоко пьют, не стесняются. И еще богини там многорукие. Страшные, просто жуть. С черепами.
– То-то она расплясалась. Радуется, что сбежать удалось, – сделала вывод княгиня.
– Надеюсь, никто не проболтается, что ее тут говядиной кормить будут? – ухмыльнулся Егор.
– Как же тут проболтаешься, коли она не смыслит ничего в речи человеческой? – пожал плечами Острожец.
Индианка, уставив ноги колесом, замерла перед Вожниковым, вскинула руки над собой, стрельнула глазами из стороны в сторону, покачала головой, развернулась к княгине, повторила свой трюк и бочком, бочком двинулась дальше.
– Забавная, – признала Елена. – Токмо ноги у нас быстро отморозит. Как морозы ударят, босой даже по дому лучше не шастать.
Наконец прибежала девка с резным бокалом красного венецианского стекла, протянула князю. Егор перевернул фужер донышком вверх, выбрал из толстого слоя сверкающих песчинок черный кривой камешек, провел им по основанию ножки… Потом еще раз… Поднял глаза на купца:
– Что это, Острожец? Почему царапины нет?
– Дык стекло же, княже! – пожал плечами тот. – Его ничто не берет. Даже сталь каленая.
– Михайло… – громким шепотом произнес князь Заозерский. – Михайло, алмаз только тем и ценен, что прочнее его нет ничего на свете. И режет он все, вообще все. И стекло, и гранит, и сталь. Все! – рявкнул он. – Полпуда золота, говоришь? И девку к нему задаром? Черт, да остановите кто-нибудь эту дуру скрипучую, надоели ее выкрутасы!
Индианка остановилась, коротко поклонилась, семенящей походкой подбежала к Егору, взяла камешек из его руки, покрутила в тонких пальчиках, прижала к донышку, чиркнула – и на стекле осталась глубокая длинная царапина.
– Екарный бабай! – изумился ее фокусу князь, порылся в ларце, выудил другой камень, протянул невольнице. Та рассмотрела алмаз, выбрала подходящую сторону, чиркнула. На бокале осталась еще царапина. Егор отобрал у нее камешки, порылся, приглядываясь к привезенному сокровищу, выбрал желтый, вовсе без острых граней, дал Немке: – А этот?
Индианка изучала камешек довольно долго, однако что-то высмотрела, провела им по дну и оставила четкий глубокий порез. Потом еще, еще и еще.
– А что я говорил, княже? Что сказывал?! – расцвел новгородец. Щеки его зарумянились, глаза сверкнули гордостью. – Фунта три отборных алмазов тебе добыл, княже! Один к одному. А девка какая, глянь! Статна, черноброва, глазаста. В постели огонь, верно тебе скажу, огонь будет…
– Что проку от девки, коли немая? – резко поднялась с кресла княгиня Заозерская. – Ни поручить чего, ни ответа выслушать. Миланка, на кухню ее гони, пусть хоть крупу переберет, и то польза. Опосля на починок отошлем, пусть за свиньями да овцами в хлеву убирает. С ними беседовать не о чем, там и немая работница сойдет.
– Постой! – вскинул палец Егор. – Сказываешь, Михайло, мастера какого-то камнерезного дочь?
– Потому с самоцветами и отдали, княже, – подтвердил купец. – Вишь, хоть и баба, а что-то смыслит. Видать, насмотрелась, как родитель работает.
– Да ее не спросить ни о чем, Егорушка! – всплеснула руками Елена. – Хоть бы чего и понимала – рази поможет?
– Кроме нее, у нас на подворье, милая, вообще никто ничего в этом деле не смыслит. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Милана! Устрой ее в какой-нибудь светлице. В людской, боюсь, затравят в наряде таком, да еще и немую. Накормить вели.
– И то верно, – внезапно согласилась княгиня и добавила: – Рядом с собой ее посели. Заодно проследишь, чтобы не обидел никто, в светлицу к ней не шлялся, не бесчестил. Она ведь, бедненькая, даже пожалиться не в силах. И одежу дай какую из рухляди старой! А то срамота одна, смотреть противно.
– Слушаю, матушка, – поклонилась девка, взяла индианку за руку и повела за собой.
– С емчугой же дело чуток хуже вышло, княже, – проводив ее взглядом, продолжил купец. – Всего двести пудов ее купить удалось.
– Двести? – Егор ненадолго прикрыл глаза, переводя меру в более привычную. Двести пудов – это примерно три тонны. В порохе емчуги, как в этом мире называли селитру, три четверти как минимум. Выходит, привезенного новгородцем сырья хватит всего на четыре тонны огненного зелья. А каждый пушечный выстрел среднего калибра – полкило пороху. Если же сюда еще и крупный калибр приплюсовать, да еще и сотни пищальщиков… – Это же всего на пять-десять крупных схваток хватит, Михайло! Или на одну осаду! Ты чего, с ума сошел, Острожец? Чем я воевать буду, буржуй?! Безоружным меня решил оставить?!
– Не серчай, княже, то не по моей вине случилось! – вскинув руки, попятился купец. – То ведь ты первый начал из пищалей да тюфяков по ворогам лупить! Где конницу жребием снесешь, где вороты высадишь, где лодки потопишь. От и остальным захотелось так же лихо победы одерживать. Там стволы отлили, тут отлили, еще где-то отлили. Глядишь, ан емчуга вдруг нарасхват везде и всюду и пошла. Коли все ее жгут, рази напасешься? Стреляют все, а копают всего в двух местах: в Орде, на Емчужной горе в десятке верст от Сарая, да в Египте сарацинском, в пустыне где-то. В пять раз цена выросла, княже! Кабы кто такое о прошлом годе сказал, ни в жизнь бы не поверил.
– Ты чего, цену набиваешь, Михайло? – захлопнув крышку ларца, нехорошо прищурился Вожников.
– Помилуй, княже, не в цене дело. За любое серебро, ан все едино не купить. Нету емчуги на торгах, расхватали. Ныне от интереса такого смерды многие тут и там кучи зловонные из падали и навоза всякого закладывать стали. Зелье-то сие, знамо, из дерьма всякого мерзкого растет. Вот и копят, дабы опосля продать с прибытком. Не поверишь, кормилец, до того дело докатилось, у золотарей содержимое выгребных ям торговцы покупать начали! Видано ли дело, за мочу и какашки серебро дают!
– Фу, Михайло, как ты можешь о такой мерзости вслух сказывать? – Княгиня брезгливо передернула плечами. – И слышать о сем не желаю! Князь, я к себе отойду, там грамоты пересмотрю.
Елена, высоко вскинув подбородок, пошла из горницы. В руках ее невесть откуда опять появился татарский ярлык.
– Хорошо, милая, – кивнул Егор, опустил крышку сундука с ордынскими документами, поставил «алмазную» шкатулку сверху.
– Что же ты, княже, тревожишься? – кинулся на помощь паренек. – Я бы закрыл!
– Не бойся, не надорвусь, – хмыкнул Вожников, так до конца и не привыкший к услужливости окружающих. – Сбегай лучше в погреб да меду хмельного бочонок принеси. И ковш прихвати. Не через край же хлебать.
