— Приветствую, сэр Уинстон, — глубоким, чуть-чуть хрипловатым голосом произнесла королева, указывая премьеру на то самое кресло отвратительного малинового цвета.
Они сидели друг против друга, на противоположных концах маленького, очень низкого — едва ли выше колена — темно-коричневого столика. Чайник, две чашки, даже молочника и сахарницы нет. Черчилль осторожно откинулся на спинку, кресло было явно маловато для его габаритов. Маловато и неприятно мягко, политик больше привык к строгим и твердым сиденьям.
Элизабет молча и внимательно смотрела на него огромными блестящими глазами. Уинстону становилось очень неуютно под этим взглядом. Вся обстановка и ситуация неприятно напоминали иной разговор, состоявшийся двадцать четыре года назад, в девятнадцатом.
Тогда всесильный Дэвид Ллойд-Джордж призвал к себе не слишком удачливого, почти опального председателя 'танкового комитета' и дал тому шанс. Настоящий, значимый шанс еще раз испытать судьбу и добиться большего. Черчилль использовал возможность сполна, но до сих пор с чувством глубокого неудовольствия вспоминал тот день. Благодарность к 'Человеку, выигравшему войну' он пронес через всю жизнь, но так и не смог забыть унизительный момент абсолютной зависимости от чужого решения.
'Урок смирения', так назвал этот эпизод тогдашний премьер. И сейчас, глядя на девятнадцатилетнюю девушку, которая годилась ему во внучки, выдерживая ответный взгляд, полный строгой требовательности, Черчилль вновь ощутил … неудобство. Вполне естественное, следует признать, поскольку формально достаточно одного слова юной королевы, чтобы отправить в отставку 'Пожарного империи'. С неизбежным и тяжелым правительственным кризисом, но все же это возможно.
Оба молчали, измеряя волю друг друга пронизывающими взглядами. Толстяк в костюме, сточивший зубы на костях политических врагов. И молодая женщина, волею случая и злой судьбы ставшая правительницей четверти мира, окрашенной в розовый цвет.
Элизабет была строга и скромна во всем, включая одежду, выдержанную в соответствии с правилами нормирования. Юбка и жакет с широкими плечами и двойным рядом изящных деревянных пуговиц. Экономный и строгий крой, ровный светло-серый цвет вместо прежних голубых и светло-фиолетовых оттенков. Никакого запрещенного шелка, дорогих тканей, плиссировки и карманных отворотов. Воплощение изящества и в то же время чисто военной лаконичности. На мгновение министр даже залюбовался девушкой, но сразу опомнился и добавил во взор ожидания.
— Сэр Уинстон, — повторила она, чуть нахмурившись, словно эти два слова оставляли на языке горьковатый привкус.
— Ваше Величество, — так же эхом отозвался он. Премьер сделал вывод из того, что ему даже из вежливости не предложили чаю и с терпением каменного изваяния ждал продолжения.
— Я хочу задать вам один вопрос… — медленно, с задумчивой расстановкой вымолвила Элизабет. Она определенно колебалась, что было неожиданно с учетом предшествующих событий. Будто приняла некое решение, но еще не утвердилась окончательно в его необходимости.
— Я готов ответить на любой Ваш вопрос, — отозвался премьер, стараясь, чтобы его слова звучали одновременно и с должной церемонностью, и с почти задушевной почтительностью. — Разумеется, если это будет в моих скромных силах.
Ошибка, непростительная ошибка, подумал он запоздало. Насчет 'скромных' сил — неуместно и отчасти вредно. Не стоило давать даже микроскопический повод для мыслей о том, что нечто может находиться за пределами возможностей премьер-министра Британии. Следует тщательнее взвешивать слова…
— За минувшие дни я встречалась со многими достойными и опытными людьми, облеченными ответственностью, — ее голос заметно окреп, похоже, Элизабет черпала силу и устойчивость в заранее заученной речи. — Некоторые из них поддерживали ваш курс на решительную конфронтацию с коммунистами России и Германии. Сторонники войны были уверены в своей правоте, красноречивы и убедительны. Другие решительно выступали против, столь же уверенно и безапелляционно. Теперь я намерена выслушать вас.
Пауза, очень уместная и в меру короткая — в самый раз для того, что один осмыслил сказанное, а другой сделал вдох и выдох, подходя к сути вопроса.
— Зачем эта война Британии, вам и лично мне? — очень внятно, чеканя каждую букву, произнесла она.
Черчилль кашлянул, засопел, скрывая за естественными для его возраста и состояния действиями безмерное удивление. Разумеется, суверен есть олицетворение державы, его возможности и прерогативы не афишируемы, но весьма высоки. И тем не менее столь резких движений не позволял себе даже покойный Георг… Так сразу и определенно заявить о тождестве себя и державы… Осталось понять, что здесь — максимализм юности или нечто иное.
Как же я упустил это, — укорил себя министр. Как мог настолько сосредоточиться на персоне Его Величества и совершенно упустить из виду юную наследницу? И вот сейчас Георг Шестой в могиле, упокоившийся при весьма подозрительных обстоятельствах. А его дочь — подлинный ящик Пандоры в человеческом обличье, способный на все, и совершенно непредсказуемый.
Элизабет истолковала секундную заминку по-своему.
— Британия вступила в войну для защиты своих интересов на континенте, во исполнение союзнического долга перед Францией и Польшей, а также во имя борьбы с безбожным большевизмом, — вымолвила она. — Это было понятно и разумно, несмотря на все тяготы, присущие военному времени.
Черчилль поневоле восхитился, сохраняя на лице выражение предельного внимания. Такую грамотную, выверенную речь даже в парламенте можно услышать только по особому поводу.
— Мы проиграли, — продолжала Элизабет. — Это тягостное, но необходимое признание. Наши союзники разгромлены, остатки армии в спешке эвакуированы. В обозримом будущем нам не вернуть позиций на континенте. Скажите, сэр Уинстон, зачем Британии продолжение войны, которая ежедневно пожирает миллионы фунтов и тысячи жизней моих подданных?
— Потому что этого требует британская честь, — Черчилль отозвался почти сразу, выдержав минимально возможную паузу после завершения речи Ее Величества. — Отступление унизит нас и заставит предков перевернуться в гробах.
Ее брови недоуменно вздернулись, бледное лицо подернулось чуть заметным румянцем. Но Элизабет не произнесла ни слова, ожидая продолжения.
— Кроме соображений чести есть и иные, более приземленные причины, — произнес Черчилль и немного наклонился вперед, словно подчеркивая важность сказанного. Премьер с глубоко скрытым удовлетворением отметил, что рассчитал верно. С одной стороны, он привлек внимание Ее Величества, с другой подчеркнул, что не позволит говорить с собой свысока. Рискованно, но …
