Жрец опустил взор, сложил благоговейно ладони и проговорил торжественно, монотонно:
— Я, Огонь, сын Огня, который получил свою голову назад после того, как она была отрублена. Голова Осириса не была унесена от него, так да не будет и голова Осириса Аб-Кхенну-фа унесена от него. Я собрал себя по частям, я сделал себя здоровым и невредимым, я вернул себе молодость, я Осирис — властелин вечности.[30]
Ба-Кхенну-ф уже знал, почему брата называли Осирисом, он помнил погребение отца. Как скоро… Не думал он, что так скоро придется вновь услышать заклинания восхождения к свету. Умерший отождествляется с Осирисом, это тайна, жрецы скрывают ее, каждый умерший имеет шанс стать Осирисом, значит каждый живой — уже потенциальный Осирис. Что же тогда бог? Сетх убил его, Изида оплакала, Гор за него отомстил. А сам он воскрес и стал им.
Жрец посмотрел на Ба, опять опустил взор, точно так же сложил ладони и проговорил монотонно, торжественно:
— Так пусть же будет приготовлена для меня дорога, по которой я спокойно войду в прекрасную страну Аментет; и пусть она приведет меня к Озеру Гора; и пусть будет приготовлена для меня дорога, по которой я смогу войти и поклониться Осирису, властелину Жизни.[31]
— Ты исполнил долг перед братом, — сказала мать.
Она искренне радовалась за сына. Она понимала, что столь богатого и исчерпывающего превращения в мумию ни ей, ни Ба не достанется, такой безусловной гарантии сохранения сердца, прохождения Семи Врат, Десяти Пилонов и попадания в свиту бога.
Сетх убил, Изида оплакала, Гор отомстил. А сам Осирис воскрес и стал богом. Это надо будет обдумать. Вдали от жрецов и погребальных церемоний, по-своему.
Когда после долгого пребывания в темном храме они вышли к солнцу, глаза заболели от света. Мать повторила, опираясь на его руку, мечтательно и с гордостью:
— Ты исполнил долг перед братом!
— Ты должен его найти, если ты чати!
Рамзес атаковал взглядом, но в меру, чтобы чати не пал тут же бездыханным от разрыва сердца. Трупы у ног веселили в сражениях, но не дома.
— Прошло достаточно времени. Трижды достаточно. Пиай больше успел на южной границе, чем ты в центре страны.
Пиай был архитектором и долго, трудно высекал четыре огромные статуи Рамзеса из нависающей над рекой скалы.
— Я слежу, я слежу, о Великий Дом! Но во всей дельте не было ни одного погребения безголового тела.
— На свете есть не только дельта.
— О да, великий правитель Верхнего и Нижнего…
— Замолчи! — Рамзес повел бровью, и чати стало совсем плохо. — Ты должен его найти. Ты должен его найти быстро. Если ты чати. Если ты еще хочешь быть чати, жизнь-здоровье-сила!
* * *
Река Хапи успела снова разлиться, вынесла ил на поля и удобрила почву; звезда Сотис[32] спряталась и вернулась, а вор до сих пор так и не был пойман. Вор, наверное, дрожал от страха в каком-то из городов дельты, или скрывался в белых стенах старой столицы Хет-Ка-Птаха, или валялся в совсем уж гнусном и оттого забытом притоне. Чати раскинул сеть, чати лез из кожи, но сеть была пуста, и объявленная награда за голову преступника и награда поменьше хотя бы за имя, похоже, останутся в сокровищнице до конца времен.
За год многое переменилось. Золота почти не осталось. Ба-Кхенну-ф оплатил третью в своей жизни погребальную церемонию. Теперь он был совершенно один. Отец, брат, мать… Но с братом он разговаривал в трудные часы. И порой ему казалось, что это Ба-Кхенну-ф умер, а Аб-Кхенну-ф жив.
В отличие от матери Ба не считал, что исполнил долг перед братом. Впрочем, пусть они там разбираются в блаженных полях Налу. Его дело — совершить, как он понял.
От разлива до разлива Ба-Кхенну-ф экономно расходовал золото, изучая надписи в храмах, беседуя со жрецами Тота, Хнума — богов, не избалованных подношениями, читая свитки, связывая обрывки легенд. Он теперь знал, что Абту — не Нубия, что Нубия за Элефантиной; он знал, что те четырнадцать дверей ведут не куда-нибудь, а к самому Джосеру,[33] который выстроил себе лестницу в небо; он знал, что сфинкс не имеет отношения к Хуфу; он высчитывал расстояния и гораздо лучше представлял полоску жизни вдоль Хапи посреди двух пустынь.
Вот только золото кончалось…
Его долг перед братом имел название. Долг имел предполагаемую цену. И высоту.
Но Ба-Кхенну-ф не мог жить, не освободившись от этого долга. Он потерял беспечность и страсть. Все будет. Надо лишь рассчитаться.
Пирамида Хуфу.
Предположительно — жизнь.
Высота триста тридцать два локтя. Или треть схена,[34] если вытянуть схен вверх.
Люди склонны потворствовать друг другу и утешать сами себя. Жрецы уверяют своими заклинаниями: да, ты пройдешь по уродливой спине Апепа, ты не потеряешь дар речи в загробном царстве, ты воссядешь среди богов — а как же иначе, раз мы читаем над тобой слова, которым столетия, и от самого Джосера люди ими утешали себе подобных.
А здесь, сейчас все просто: вот она, возвышается. Ты, Ба-Кхенну-ф, или выйдешь оттуда, из того коридора, если там есть коридор, — или не выйдешь. И вся твоя ценность в том, Ба-Кхенну-ф, выйдешь, сумеешь — или нет. Или удобришь собой потустороннее существование древнего Хуфу. Когда-то ты не хотел идти с братом, что ж — ступай теперь сам.
Иди, Ба-Кхенну-ф, вернуться, когда она выросла до небес — чем способен унизить тебя Великий Дом сильнее? Ты отступишь, и дни потянутся хуже смерти.
Он закрыл глаза, призвал внимание, ум, ловкость — есть ли что-нибудь из этого? — открыл глаза. Он долго готовил светильню, необходимо было высечь огонь и зажечь масло.
И пирамида проглотила его.
О нечеловеческом надгробии Хуфу в народе ходили страшные легенды. Для поколений она являлась славой страны, для следующих поколений — проклятием. А новые поколения заново объявляли пирамиду божественной иглой в небо и поклонялись геометрическим пропорциям; а их наследники с установлением династии опять меняли точку отсчета, и пирамида представала домом ужаса. Лишь разрушенный город отступника Эхнатона вызывал столько же споров, но он был построен всего сто разливов назад и вскоре разобран по камешку, развеян в миражах пустыни. Хуфу умер на тысячу двести разливов Хапи раньше.
Чуждость великой пирамиды человеческому сердцу ощущалась каждым, кто ее хоть раз видел. А какие чувства она поселяла в душах, когда макушка ее была одета листами золота и солнце, отражаясь, резало глаза за один только нескромный взгляд? В недрах этой горы лежали кости дерзких, настигнутых дальномыслящим Хуфу. По его воле на незваных бросались кобры, в темных закоулках похитителей поджидали водоемы с громадными крокодилами. А сокровища Хуфу были несметными, непредставимыми, как все опасности на пути, как сама пирамида. Кое-где не было ни змей, ни крокодилов, там селились пауки-людоеды, там сверху падали острейшие решетки-копья, под ногами разверзались колодцы с отвесными стенами… Много ловушек приготовил сын Снофру, отец Хефрена. Сотни смелых погибали в мучениях, не добравшись до главной комнаты, никто не добрался, и жертвы отправлялись в Аментет, чтобы до конца вечности служить рабами победоносному Хуфу.
Все это, разумеется, Ба-Кхенну-ф знал.
— Привет вам, великие верховные владыки Секхема, Хе-ру-кхенти-ан-маати и Тот, который пребывает с верховными правителями в Нарерут-фе! — прошептал Ба. — Ночь сущего на ночном празднестве в Секхеме означает свет восходящего солнца на саркофаге Осириса.[35]
Не зря он провел год в храмах, не зря раздавал золото, изучая иероглифическое письмо первых династий. Секхемом называлось это место, город мертвых на западном берегу, песчаное плато пирамид, и тайные слова, непонятные ему самому, затверженные наизусть в святилище Ипет-Рес,[36] выведут обратно, в ночь, к звездам.
— Привет тебе, Тот, приносящий Осирису успех, помоги восторжествовать над противниками в присутствии великих верховных правителей![37]
Сказал — и протиснулся в узкий проход.
Этот путь, очевидно, был когда-то специально завален камнями. Он то становился широк, то заставлял Ба выставлять светильню на вытянутой руке вбок и лезть, обдираясь о стены. Да, здесь могли быть змеи.
Заваленные участки встречались с равными промежутками. Но везде обнаруживались расчищенные проходы. В какой-то миг, когда Ба оттолкнул плечом глыбу слева и широко шагнул, почти прыгнул, большой камень наверху пошатнулся и с грохотом обрушился туда, где он только что был. Двигайся он потрусливей — камень сломал бы ему спину.
— Это не ловушка… — прошептал Ба.
Действительно, это было просто потревоженное скопище известняка.
Ба выбрался на широкое место и провел ладонью по стене. Ощущение поразило его: стена оказалась гладкой, словно… Не бывает такой ровной, отшлифованной гладкости в природе. Он подумал, что стена из золота, и приблизил светильню. Но нет, камень. Словно огромные чудовища с шершавыми языками на службе у Хуфу вылизали ее до блеска. Хотя огромные чудовища сюда бы не поместились.
