а кто уже и в земле…
Строганов, знатный и богатый холостяк, а графское достоинство по-прежнему ценилось, несмотря на официальный запрет сословных отличий, был вхож в любые гостиные, куда ввёл и меня. Светская жизнь мне показалась несколько сумбурной. Питерская знать буквально сидела на чемоданах, не зная, состоится ли обещанный переезд в Нижний Новгород, переименованный во Владимир, али проще назад вернуться. Чтоб не путать с прежним, новую столицу перекрестили в «Нижний Владимир». Москвичи смотрели на питерских с хорошо знакомым по моей прежней жизни выраженьем на лице «понаехали».
Меня грела мысль, что снова, как и в двенадцатом году, встречусь с людьми-легендами. В расцвете сил Пушкин, уже родился Лермонтов… В Париже я сумел отыскать Жозефа Ньепса и выкупил его «гелиограф», то есть первый фотоаппарат образца 1822 года, Ньепс себе ещё сделает, а также набрал реактивов. Конечно, вряд ли смогу уболтать Александра Сергеевича при его неугомонном характере отсидеть недвижимо часов шесть — восемь, такова длительность экспозиции у сего чуда техники. Но — чем чёрт не шутит.
Пока мы развлекались, а я получил небывалый успех у самых усидчивых дам, осчастливленных первыми в России фотопортретами, крутились шестерёнки государственного механизма. С небывалой оперативностью — всего через неделю — вождь всея Руси пригласил нас на аудиенцию.
Четырнадцать лет назад, переступая порог Зимнего в ожидании встречи с Александром I, я имел сложившееся представление о самодержце. Осведомлённый о заговоре с убийством своего отца, тот палец о палец не стукнул, чтоб предотвратить покушение и с благодарностью принял корону из окровавленных гвардейских рук. Вздумав поиграть в солдатики, обрёк русскую армию на тяжелейшее поражение под Аустерлицем. Но преодолел сомнения и провёл правильные решения в 1812 году, вернул из опалы Кутузова, что во многом определило крушение Наполеона. В этой реальности — с моей скромной помощью.
Пестель же был для меня человеком-загадкой. В той жизни пересидел восстание на Сенатской в Украине, находился под арестом. Его Союз Спасения и «Русская Правда» стали достоянием историков много позже и на развитие событий не повлияли никак. Здесь же его вынесло наверх. А то, что он успел натворить, ни малейшей приязни не вызывало.
В день визита мы описали полукруг у Кремля и выехали к воротам Спасской башни. В двенадцатом, попав сюда пленником, я мало что разглядел, больше помнилось из прежней жизни. Помимо воли глаза искали мавзолей с неупокоенным бренным телом другого всероссийского вождя. По понятной причине ничего подобного не нашлось. Зато сама Красная площадь была очищена от торговых рядов и тем самым приобрела сходство с двойником из ХХI века. Разумеется, о чистке распорядилось уже нынешнее Верховное Правление, как рассказали мне новые московские знакомые, при империи торговые точки возродились здесь первыми, стоило только последнему французу покинуть разграбленный город.
Внутри Большого Кремлёвского дворца было гораздо скромнее, чем в Зимнем. Строганов отметил: гарнизонная солдатня здесь выглядит лучше, чем пограничные мартышки, хоть до имперской лейб-гвардии Романовых как до Луны. Пока мы шагали по коридорам, большей частию — довольно пустынным, я шепнул ему:
— Видишь? Твои знакомцы не соврали. Не хватает людей у Верховного Правления и Благочиний. Не бегут сюда с поклоном устраиваться на тёплое местечко.
— Я тоже не горю желанием, — согласился экс-граф. — Любопытство разбирает, однако. Вот думаю, не может всё так плохо быть. У толкового человека на любом месте выйдет дело, надобно только усилия приложить. А коль у них с людьми скудно, берут на начальственные посты всяких посредственных ничто… — в этот момент мы поравнялись с очередным столоначальником весьма непритязательного вида, и Строганов торопливо поправился. — Недостаточно сведущих людей. Или жадных, беспринципных.
— Ты — не такой.
— Зря иронизируете, Платон Сергееич. Да — я иного сорта. Честь Строгановых не уроню, куда бы меня судьба не забросила.
Судьба? При чём тут она… Мы сами бросились ей навстречу. Никто же не тянул нас в гости к Пестелю.
Он меня сразу узнал, едва мы переступили порог его кабинета, бывшего генерал-губернаторского и очень консервативного — с тяжёлой мебелью, тяжёлыми шторами. Новшеством был только огромный конный портрет обитателя кабинета.
— Гутен таг, Платон! Иди же ко мне. С Бородина тебя не видел. Меня как ранили, унесли, не про всех с тех пор знаю, кто уцелел, а кто… В моём полку половина осталась. И все бы полегли, если бы не твой отчаянный кунштюк на фланге. Фантастиш! Ты — настоящий герой, майн камрад.
Он полез обниматься с истинно республиканской непосредственностью, потом рассеянно кивнул Строганову.
— Ком цу мир! Проходите, не чинитесь, камрады. Присаживайтесь в кресла ближе к столу, прикажу чаю принести.
На мой непредвзятый взгляд, за время, с войны минувшее, Пестель изрядно подурнел, лицо расплылось, волосы съехали назад, приоткрыв белёсый череп. Ранее чисто брившийся, он отпустил короткие жёсткие усики. Сальная щётка под носом его не молодила, да и мужественности не добавила.
Дабы казаться ближе к простому, «чёрному» люду, народный вождь выдумал особый мундир — чёрного цвета, но с серебристыми эполетами и аксельбантами. Главный революционер оставил на виду имперские регалии за Отечественную войну, пришпилив их к угольно-тёмному сукну, да прибавил к ним парочку новых республиканских, с коими грудной иконостас нового государя казался солиднее и значительнее.
Взгляд остался живым, горящим. В нём прибавился неприятный лихорадочный блеск. Спокойный ранее, Павел Иванович резко жестикулировал, часто вскакивал, начинал суетно носиться от окна к двери, будто сжигаемый неуёмным внутренним пламенем.
Говорил он, как и жил — дёргано, отрывисто, втыкая русские слова в немецкую речь и наоборот. Пестель витийствовал подолгу и пустопрожно, затем возвращался к практическим мыслям.
— Прискорбно, камрады, рядом со мной разумных и толковых людей не осталось. Все они — Муравьёв-Апостол, Рылеев, Бестужев, Каховский, Одоевский — больше к власти рвались, а не о народе думали. Пришлось их… Душа кровью обливается.
— Другого выбора не было, Павел Иванович, — неискренне заметил Строганов.
— Да. Да! Или они, или Россия. Кого мог — пощадил. Урал, Сибирь, власть окрепнет — верну окаянных. Пусть его. Но не сейчас. Так что — беда у меня… Довериться некому.
— А Кюхельбекеры? — осторожно ввернул я, чтобы поддержать разговор.
— Господи, что с них взять. Младший — куда ни шло, оставил его на Балтийском флоте. Касательно Вильгельма… Знаешь, как лицеисты его звали? Кюхля!
— Точно, — вставил Строганов. — О нём эпиграмму рассказывали. Сейчас… Вот! Дай Бог памяти…
