Распахнув их, я втащил за собой Любаву в алтарь. Вообще-то женщинам вход в алтарь запрещен в любом случае. Если женщина оказывается в алтаре, его нужно освящать заново. Впрочем, в нашем случае это не имело значения: этим алтарем уже не будут пользоваться, он сгорит через несколько минут.
Дыма здесь было столько же, но очертания стола с антиминсом еще угадывались, а впереди…
Впереди была открытая дверь, в проеме которой виднелась массивная фигура отца Иоанна.
Ага, значит, я оказался прав! Задняя дверь тут есть, и ей уже воспользовались священник и диакон. Что ж, странно было бы судить их за то, что они спасали свои жизни.
А что они еще могли и что должны были сделать?
Позвать за собой всех прихожан? Но это создало бы толпу, давку, это привлекло бы внимание врагов, и все погибли бы. А вдвоем у них оставался шанс выскочить незамеченными. Хорошо ли духовным лицам спасать себя, бросив умирать свою паству? Можно ли судить за такое? Человеческим судом – нет, нельзя. На такие дела только один судья – Бог…
Подбежав к низенькой двери, я нырнул в нее, таща за собой Любаву. Земля оказалась в метре внизу, так что мы буквально вывалились наружу и упали. Кругом было светло, как днем. Сыпались искры, жар исходил от пожара, трещало горящее дерево. Это был задний двор церкви, выходящий на соседние дома, окруженный забором. В ярких отсветах пламени повсюду метались фигуры, и я понял, что мы не спаслись. Да, из огня мы выбрались, однако главное дело было не сделано.
Я сразу же узнал нападавших – это были северные воины, пришедшие сюда с Владимиром. С обнаженными мечами они стояли вокруг пожарища, поджидая нас.
Отец Иоанн отбивался от двух пытавшихся схватить его воинов. Был он безоружен, но успел схватить отвалившуюся доску и, размахивая ею, сумел превратить ее в грозное оружие. Громадного роста, широкий в плечах, он как медведь шарахался по двору, и воины опасливо отскакивали от него.
– Берегись! – кричал он, крутя вокруг себя пылающую с одного конца доску. – Расступись, зашибу!
Вид его был настолько страшен, что никто из нападавших не решался приблизиться к нему. Мое первое впечатление о священнике не обмануло: он был, несомненно, настоящим викингом – бесстрашным и грозным в бою. Сейчас, в минуту опасности, он вновь превратился в того, кем наверняка был прежде, – в воина, беспощадного к врагам и не боящегося за собственную жизнь.
Что касается диакона, то он сумел добраться до высокого забора и чуть было не перелез через него, но оказался слишком тяжелым и неповоротливым: не прошло и минуты, как его схватили и стали закручивать назад руки.
На меня тотчас же налетел один из воинов, который попытался зарубить меня прямо на месте. Его поднятый длинный меч взлетел над моей головой, но в последнее мгновение мне удалось увернуться. Почти сразу я оказался в поле зрения другого, который ринулся на меня, выставив вперед копье с заостренным железным наконечником. Еще один миг, и это железо вошло бы в мое тело, пропороло живот. Одновременно я услышал, как закричала за спиной у меня Любава – ее тоже схватили.
В тот момент я решил защищаться. В конце концов, какого черта! Если уж все сложилось так глупо и неудачно, то пусть хоть в последние минуты своей жизни я не буду трусить и метаться, как заяц! И, может быть, Любава перестанет считать меня никчемным недоумком!
Отскочив в сторону, я схватился за деревянное древко нацеленного в мой живот копья и резко рванул его.
Не ожидавший этого воин оказался совсем рядом со мной, и я схватил его обеими руками за горло. Наверное, в тот миг меня охватило какое-то безумие, потому что я попытался голыми руками задушить вооруженного человека.
Говорят, что сумасшедшие во время припадков бывают очень сильными. То же случилось и со мной. Я сжал пальцы на горле воина с такой силой, что ощутил, как он умирает. О том, что противник может ударить меня мечом или ножом, я тогда совсем не думал. И оказался прав: мое внезапное сопротивление и сила пальцев оказались таковыми, что воин сразу ослабел и выронил оружие…
Видимо, я задушил бы его насмерть, такая во мне бушевала ярость, если бы сзади на меня не набросился другой. Кто-то повис у меня на плечах, а затем я ощутил ужасный удар по голове, после чего потерял сознание.
* * *
Солнце пробивалось сквозь широкие щели между бревнами, из которых было срублено помещение. Да-да, в Киеве десятого века имелась тюрьма, самая настоящая. Вероятно, люди начинают обзаводиться полицией и тюрьмами сразу, как только спускаются с деревьев и берут в руки дубину.
Тюрьма была довольно большая, состоящая из нескольких обширных помещений для различных категорий узников. Когда я очнулся здесь наутро после всего произошедшего, то первым моим чувством была радость. Да что там – радость. Счастье! Это было самое настоящее счастье!
Когда я потерял сознание и упал во дворе горящего храма, то был полностью уверен – глаз мне уже не открыть и света божьего не видать.
Голова от полученного удара страшно болела, и перед глазами все плыло, но это было неважно. От сотрясения мозга редко умирают, оно проходит. Конечно, если сотрясений за жизнь несколько, то можно стать дураком, но это будет уже потом, а сейчас… Я сел на соломе и, протерев глаза, огляделся. Да, это тюрьма, плохая новость. Меня не убили, я жив и почти здоров – это новость хорошая.
По обе стороны от меня сидели отец Иоанн и диакон, тоже вполне невредимые, если не считать синяков на лицах. Кроме них, в помещении никого не было. Нас поймали и посадили втроем: я не знал, хорошая это новость или плохая.
– Кто это был? – задал я первый вопрос. Мой язык заплетался, и слова прозвучали невнятно. Однако священнослужители прекрасно поняли меня.
– Князь Владимир приказал сжечь огнем всех христиан в Киеве, – проговорил отец Иоанн. – Я видел его, он сам приехал посмотреть.
– Мы так и знали, – добавил Феодор, лежа на спине и отрешенно глядя в потолок. – Владимир давно собирался расправиться с христианами. Весь в отца своего пошел, в Святослава. Тот тоже возвращался в Киев и собирался поубивать нас всех.
– Что ж, – вздохнул Иоанн, – отец не сумел, так сын за него совершит это.
Постепенно картина прояснялась. Когда я потерял сознание и нас схватили, священник и диакон видели самого князя Владимира, сидящего на коне поодаль и наблюдавшего за сожжением церкви и побоищем. Исполнителями были северные воины, тут я не обознался. Видимо, Владимир давно намеревался расправиться с христианами, раз приступил к этому делу почти сразу же, как только утвердил свою власть в Киеве. Но использовать для этого княжескую дружину или вызванное из Чернигова войско он не решился. Как-никак дружина была местная и черниговцы – близкие соседи, а христиане в Киеве жили уже давно. Многие язычники дружили с христианами или даже были их родственниками, так что при массовом убийстве христиан местные войска могли оказаться ненадежными. Тут лучше всего подходили северные воины, которым было все равно, кого резать, в надежде получить куш.
