Значит, решено, подумал король. Завтра с утра выезжаю в Дувр. С собой пока никого не возьму, по результатам первой встречи станет ясно, какие люди потребуются для продолжения контактов. Или все-таки захватить Папена, благо и живет, и работает он здесь, в Виндзоре?
Когда год назад прибывшему в Лондон Папену показали рисунки филиппинского алькальда и объяснили, что на них изображена действующая модель паровой машины, он впал в восторг.
– Гениально, – объяснял этот ученый француз вручившему бумаги секретарю, – просто гениально! Ведь самым узким местом паровой машины является поршень. Его вес, инертность, необходимость тщательной подгонки к цилиндру… расчеты показывают, что эта пара должна быть изготовлена с такой точностью, чтобы в зазор между цилиндром и поршнем нельзя было просунуть даже мизинца! И ведь надо будет при каждом ходе менять направление парового потока. А потом еще требуется преобразовать поступательное движение во вращательное. Этот же неведомый гений вообще отказался от поршня! Энергия пара, всегда движущегося в одну сторону, сразу преобразуется во вращение. Я уверен, что паровая машина по такой схеме может быть быстро создана и покажет высокие результаты.
И действительно, всего за восемь месяцев Папен построил модель турбины и установил ее на небольшую лодочку, поднимающую одного человека. Она довольно шустро плавала по пруду около замка. Правда, шестеренки, которыми вращение передавалось от вала на винт, регулярно ломались, в чем француз обвинял королевских часовщиков, якобы изготовивших их слишком грубо.
Кроме того, над этой же проблемой работал и сэр Исаак Ньютон. Он сначала занялся теорией и вывел уравнения, по которым, зная температуру и давление пара на входе и выходе турбины, можно было подсчитать ее мощность. Причем приняв данные, уже полученные на модели француза, он получил совершенно фантастические результаты! Машина всего в пятьдесят раз больше изготовленной Папеном заменит две тысячи гребцов.
Сделаем так, решил король. Сегодня же Папен совершенно случайно узнает, что в Дувр прибыли австралийцы и король завтра отправляется туда. Наверняка он попросит взять его с собой, в чем не будет повода отказать. Ни к чему показывать герцогу свою особую заинтересованность в их технических новинках. А ученый – совсем другое дело, он просто не смог сдержать врожденную восторженность натуры.
Через полчаса в кабинет зашел королевский камердинер.
– Натаниэль, – сообщил ему король, – завтра утром ты в сопровождении четырех гвардейцев едешь в Дувр.
Камердинер кивнул. Это была принятая между ними фигура умолчания, означающая, что вообще-то поедет не только он, но и его величество. Не то чтобы инкогнито, однако не привлекая к поездке лишнего внимания. Например, неоднократные посещения поместья Уильяма Темпла проходили, как правило, именно по такой схеме.
– Возможно, с тобой захочет ехать наш ученый механик, Дени Папен. В таком случае не нужно ему препятствовать.
Слово «возможно» король несколько выделил, и это означало – ответственность за превращение данной возможности в факт возлагается на него, Натаниэля Мосли. Камердинер снова кивнул. Он не находил ничего странного в манере Вильгельма даже доверенным людям не говорить того, без чего можно обойтись. В конце концов, невысказанное не может и быть услышанным лишним ушами, без каковых, как он точно знал, не обходится ни один королевский двор Европы.
В своей… э… нет, не прошлой, как-то это звучит уж больно потусторонне. В своей старой жизни я неоднократно читал, как русские, волею судьбы заброшенные в жаркие края, вовсю тоскуют о зиме и снеге, уделяя этому занятию чуть ли не каждую свободную минуту. Но по опыту жизни новой я пришел к выводу, что это, наверное, были какие-то неправильные русские. Потому что иначе пришлось бы признать неправильным себя, чего мне почему-то не хотелось.
В общем, то, что последние четыре года я не видел ни снега, ни минусовых температур на улице, меня не напрягало нисколько. Правда, лед я держал в руках, и неоднократно, сам получая его в наших холодильных установках. Кроме всего прочего, и для показа курсантам школы имени Штирлица, а то видео все-таки давало не очень полное представление об этом состоянии воды.
Так вот, утром второго декабря, выйдя на палубу «Чайки», я увидел, что она покрыта снегом, и никакого восторга это у меня не вызвало. Отвратные погоды стоят в Англии, с Австралией не сравнить, подумал я, до конца застегивая молнию куртки. А вот мориори были в восторге.
На острове Чатем снег вообще-то иногда выпадал. Но редко, далеко не каждый год и даже не каждое десятилетие. И там имелось поверье, что человеку, хоть раз в жизни прошедшемуся босиком по снегу, от высших сил полагаются какие-то бонусы. Поэтому палуба «Чайки» была истоптана вдоль и поперек. Не простудились бы, подумал я и велел продолжать ремонт, который мы начали еще на ходу.
Самый жестокий шторм, который я до сих пор видел, настиг нас вовсе не на ревущих сороковых, как вроде бы положено. Мы попали в него в Бискайском заливе, где нас трепало почти двое суток. Причем «Победа» пережила буйство стихии без последствий, а вот у «Чайки» расшаталось нижнее крепление фок-мачты, в трюме открылись две небольшие течи, и такелаж кое-где требовал ремонта или даже замены.
Вскоре на палубе появились наши англичане, уже с баулами и в парадной одежде. Им не терпелось побыстрее ступить на землю Англии, покинутую более полутора лет назад. Впрочем, тогда они не надеялись вернуться домой столь быстро. Теперь же они радостно погрузились в надувную лодку, и через пять минут она запрыгала по мелким волнам в сторону порта.
Мы бросили якорь немного в стороне от так называемой бухты, которая на самом деле представляла собой просто более или менее удобное место для подхода с суши к морю. То есть она была открыта практически со всех сторон, что мне в общем-то нравилось – всегда можно сняться с якоря и уйти в случае чего.
Кстати, в Дувре я уже бывал, и не так давно, в две тысячи первом году. И сейчас смотрел, что тут изменилось по сравнению с теми временами.
Естественно, замок Дувр никуда не делся, он торчал на своем месте, то есть километрах в четырех восточнее. А вот волнорезов не было, и собственно порт располагался там, где в двадцать первом веке был пляж. Мы же стояли там, где тогда был именно порт, а сейчас пока еще ничего. Я огляделся. Такое впечатление, что город разросся за минус триста лет, помню, тогда он показался мне совсем небольшим. А вот знаменитые белые скалы выглядели весьма непрезентабельно, то есть имели совершенно явственный грязно-серый оттенок. Может, в этом была виновата погода. Или другой вариант – все-таки эти скалы в значительной мере символ, и вполне возможно, что в двадцать первом веке их как-то чистили для придания большей привлекательности. Или красили в белый цвет, хотя вот это, пожалуй, вряд ли.
